— Между прочим, я тебя не выдал! — гордо заявил Олсон, видимо считавший себя героем.
— Молодец, Фредди, ты становишься мужчиной.
Олсон ухватил за край бумажное полотенце и дернул что было сил.
— Вечно не работает! — Он ударил по пластмассовой крышке кулаком.
— А ты напиши об этом статью! Это будет лучшее произведение Фредди Олсона в сезоне — «Проклятие сушилок».
Олсон метнул в него недобрый взгляд.
— Остынь, я пошутил, не принимай все за чистую монету.
— Ты мне не нравишься, Стилмен, и не мне одному. Многие в газете не выносят твою заносчивость, просто я не притворяюсь. Нас много — тех, кто только и ждет, чтобы ты оступился. Рано или поздно ты рухнешь с пьедестала.
Настала очередь Эндрю внимательно посмотреть на коллегу.
— Кто еще принадлежит к развеселому клубу ненавистников Стилмена?
— Проще перечислить тех, кто к нему не принадлежит.
И Олсон, окинув Эндрю презрительным взглядом, покинул туалет.
Эндрю, превозмогая боль, нагнал его у лифта:
— Слушай, Олсон, я был неправ, что тебя ударил. У меня сейчас неважный период. Ты уж меня извини.
— Ты серьезно?
— Коллеги должны учиться уживаться.
Фредди долго смотрел на Эндрю, потом выдавил:
— Ладно, Стилмен, извинения принимаются.
Он протянул руку. Чтобы ее пожать, Эндрю потребовалось сверхчеловеческое усилие. У Олсона вечно были мокрые ладони.
Всю вторую половину рабочего дня Эндрю не мог справиться с чувством усталости, не дававшим ему писать. Он воспользовался этим, чтобы еще раз прочесть начало своей статьи — краткий обзор событий в Аргентине в период диктатуры.
Эндрю Стилмен, «Нью-Йорк таймс»
Буэнос-Айрес, 24 марта 1976 г.
В результате нового государственного переворота к власти приходит новый тиран. Запретив политические партии и профсоюзы, введя на всей территории страны цензуру, генерал Хорхе Рафаэль Видела и члены военной хунты развертывают небывалую в Аргентине кампанию репрессий.
Ее целью провозглашается предотвращение восстания в любом виде и устранение любого заподозренного в несогласии. В стране начинается настоящая охота на людей. Противники режима, их друзья и родные, как и все, кто высказывает мысли, не совпадающие с консервативными ценностями христианской цивилизации, считаются террористами независимо от возраста и пола.
Правящая хунта создает тайные тюрьмы, особые полицейские бригады и отряды из военнослужащих трех родов войск. От эскадронов смерти нет спасения.
Под командованием региональных начальников они займутся похищениями, пытками, убийствами всех заподозренных в симпатиях к оппозиции. За десять лет правления хунты превратятся в рабов или бесследно исчезнут более тридцати тысяч человек, мужчин и женщин всех возрастов, чаще совсем молодых. Сотни новорожденных детей отнимут у матерей и отдадут сочувствующим режиму. Будут методично уничтожаться сведения о происхождении этих детей, а сами они получат новые родословные. Власть насаждает жесткую христианскую мораль: отнимать невинные души у родителей с извращенными идеями и спасать их, передавая в достойные семьи.
Некоторых «исчезнувших», как их называют, станут закапывать в общих могилах. Других в местах заключения будут погружать в наркоз, тайком грузить в самолеты и живьем сбрасывать в реку Рио-Гранде и в океан.
От этой бойни не останется следов, бывшим главарям хунты ничего не смогут инкриминировать…
Эндрю в сотый раз пробежал глазами список виновников этих зверств, сгруппированных по провинциям, городским районам, местам заключения. Требовалось много часов, чтобы прочитать имена палачей, а потом вникнуть в их показания, в тщательно вычищенные протоколы допросов. После восстановления демократии эти варвары обрели почти полный иммунитет от преследования благодаря спешно принятому закону об амнистии.
Занимаясь этой кропотливой работой, Эндрю не переставал искать следы некоего Ортиса: судя по предоставленной главным редактором информации, он прошел весьма символичный путь от простого солдата до молчаливого соучастника массовых зверств.
Почему именно он? Оливия Стерн назвала его судьбу настоящей загадкой. Где угодно, что в Аргентине, что в других краях, раз за разом встает один и тот же вопрос: как власти удается превращать нормальных людей в заплечных дел мастеров, как может отец семейства возвращаться домой, целовать жену и детей после того, как целый день мучил и убивал других женщин и детей?
Эндрю один раз уже почти расколол Ортиса. Вдруг теперь кто-то из бывших сообщников этого негодяя, кто-то из его однополчан догнал Эндрю на аллее Ривер-парка?
В этой теории имелась одна нестыковка. Эндрю убили за два дня до выхода его статьи, так что о мести речи идти не могло. И все же, напомнил он себе, в этот раз, вернувшись в Буэнос-Айрес, он должен проявлять еще большую бдительность, чем в прошлой жизни.
Чем больше Эндрю размышлял, тем больше убеждался, что нуждается в помощи. Он снова набрал номер детектива Пильгеса.
Отставной полицейский решил, что этот звонок не предвещает ничего хорошего: уж не решил ли Эндрю засудить его после того случая у ворот участка?
— Да, у меня болит спина, только вы ни при чем, — успокоил его Эндрю. — Мой звонок никак не связан с вашим чересчур энергичным способом выезда со стоянки.
— В таком случае чему обязан? — с облегчением спросил Пильгес.
— Мне надо срочно с вами увидеться.
— Я бы пригласил вас на чашечку кофе, вот только я живу в Сан-Франциско, далековато, знаете ли.
— Вот как… — пробормотал Эндрю.
— А что за срочность? — спросил Пильгес, помедлив.
— Можно сказать, дело жизни и смерти.
— Если речь о преступлении, то я в отставке. Но могу порекомендовать вам одного своего нью-йоркского коллегу, детектива Лукаса из шестого участка. Я доверяю ему, как самому себе.
— Я знаю, что вы в отставке, но вы почему-то вызвали у меня доверие. Инстинкт, наверное.
— Понимаю…
— Это вряд ли. Я попал в совершенно нелепое, чудовищное положение.
— Я вас слушаю. Поверьте, к нелепым положениям я привык.
— По телефону этого не объяснишь. Вы ни за что мне не поверите… Простите за неуместный звонок. Желаю вам приятного вечера.
— У нас в Сан-Франциско еще день.
— Тогда приятного дня, детектив.
Бросив трубку, Эндрю стиснул себе голову ладонями и попытался собраться с мыслями.
Через час он встречался с Вэлери, поэтому пора было привести себя в чувство, иначе он испортит этот необычайно важный вечер. Свою квоту эгоизма он исчерпал в прошлой жизни.