Читатель, облизываясь, ожидает, что сейчас последует сцена оргии мальчишки с двумя большими женщинами. Не все так просто в этом мире, дорогой читатель. Женщины и плетущийся за ними юноша-монах покинули танцевальный зал, провожаемые взорами многочисленных грубых мужланов. Грубые, но робкие самцы ощупали завистливыми взглядами зады двух (по оценке книгоноши) самых сексуальных женщин, присутствовавших в санаторном клубе.
— Если бы не ты, Эд, я бы закрутила роман с этим красивым летчиком! — шепнула «брату» Анна при выходе. Ее начали по-видимому раздражать вырисовывающиеся впереди препятствия и неудобства пребывания «брата» в Алуште.
Дежурная не пустила брата в корпус. «После десяти вечера мужчинам вход воспрещается!»
— Да какой он мужчина! — воскликнула Анна зло, и восклицание это, вызвавшее улыбку ленинградки Маргариты, брату не понравилось, хотя он и промолчал.
Дежурная была непреклонна. «Мужчинам нельзя». Юноше пришлось сделать вид, что он уходит, и еще час пробродить среди холодных деревьев и скал, прислушиваясь к равномерной работе волн, прежде чем санаторий угомонился и уснул. Кажется никем не замеченный, он пробрался во двор и, хрустя гравийной дорожкой, пришел к нужному корпусу. По старой колонне, цепляясь за обильные архитектурные излишества, он влез на балюстраду, огибающую весь второй этаж. С балюстрады (Анна открыла ему окно) он легко вошел в комнату Анны и Маргариты.
— Все в порядке? — спросила со своей постели невидимая в темноте грустная Маргарита.
— Да-да, — сказала Анна. — Все в порядке. Спокойной ночи.
Ночь, однако, получилась неспокойная. Пошептавшись, они все же сошлись на том, что Эду, как брату, следует лечь на полу, рядом с кроватью Анны. И он улегся, раздевшись до трусов, на одно из санаторных теплых одеял, накрывшись своим пальто. Анна, в шелковом халатике, некрасиво обтягивающем ее большое тело и выпячивающем ей живот, улеглась на кровать, и дружно щелкнули, провалившись и натянувшись, пружины кровати. Некоторое время они лежали так молча, и Эд пытался определить, спит ленинградка или нет. Раздраженный подкалываниями Анны, отрицанием его мужественности, намеками на счастливую сексуальную жизнь, которую вела бы Анна, если бы не его приезд, книгоноша решил, что он обязан покуситься на тело наглой еврейской женщины. Ленинградка, кажется, спала.
Он привстал, поднял руку и, коснувшись рукой кровати, повел руку дальше и опустил ее на что-то, оказавшееся рукой Анны. Погладив шелковый рукав, он спустился до того места, где рукав обрывался, и, заминая рукав, закатал его с руки Анны вверх. И погладил саму руку ниже локтя. Против ожидания, рука Анны была мягкой и нежной, как у ребенка. «Сама Анна злая была сегодня и колючая, однако рука ее, надо же, вовсе не такая», — подумал книгоноша. С мякоти он спустился на твердую площадку маленькой ладони Анны и потоптался там, поглаживая.
Разумеется, он был робок. Робок, как его любимый Жюльен Сорель, крадущийся в спальню мадам де Реналь. Но еврейской развратнице, затаившей дыхание в темноте, нравилось это неуверенное исследование ее тела. «В каком, интересно, месте он коснется меня?» — мечтала она, и в предвкушении ласки все приготовившиеся к ласке места приятно покалывало. Когда же ей показалось, что юноша слишком долго задержался на исследовании ее ладони, Анна просто и естественно взяла его руку и, раздвинув халатик, положила руку себе на грудь.
Целую вечность топтался он на сосках, и когда она уже думала опять помочь нерешительному и указать его руке путь в другие ее области, он вдруг широким движением проехал по ее животу, горячая рука юноши легла на Аннины лучшие трусики желтого шелка и, пощупав их, мгновенно нырнула в них, распарывая спутавшиеся между собой волоски. «Как от нее воняет, — подумал наш герой, забираясь в постель и стараясь делать это бесшумно. — Как от большого зверя».
Нет, он не погрузил свой церемониальный жезл в горячий источник, бьющий из глубин еврейской женщины в ту ночь. Помня о ленинградской красавице, они заставили себя ограничиться ручными ласками. К середине ночи ласки, однако, превратились в страдания, поскольку все повышающаяся температура не могла естественным образом закончиться закипанием. Температура росла, увеличивалась, и вдруг на полном ходу аппарат выключали. Проделав эту термооперацию несколько раз, оба они безумно измучились и безумно устали. Так устает человек, которого сотрясают приступы хохота, но увы, он обязан хохотать беззвучно. Под шорохи, вдруг начавшие доноситься с кровати Маргариты, они уснули.
Вечером следующего дня они напились шампанского в компании Маргариты и того самого красивого летчика, с которым Анна завела бы роман, если бы «брат» не появился в Алуште. Логическим завершением дружеской попойки было вторичное прибытие «брата» на ночлег в палату женского корпуса санатория. Летчика привередливая Маргарита отослала домой.
Как все не попавшиеся на первом преступлении рецидивисты, они вели себя во вторую ночь куда более развязно и нагло. Нет, жезл юноши так и не был погружен в еврейскую женщину, но дела уже зашли настолько далеко, что, похихикивая, женщина играла жезлом, счастливая тем, что «он» существует. Сжимая «его» маленькими руками, она счастливо шепнула юному книгоноше, что вплоть до этого момента считала его импотентом. Ощупав все уголки друг друга и убедившись, что с ними все в порядке, они, повеселевшие, теперь лишь ожидали подходящего момента. Если бы сезон был летний, они бы давно уже совокупились на ночном пляже или в горах. Собственно, и в далеко не студеную крымскую зиму они вполне могли бы совокупиться под открытым небом, и они пытались, да. Несколько раз «брат» клал Анну на голые камни, оголив нижнюю часть ее туловища, но всякий раз появляющийся неизвестно откуда ухмыляющийся краснорожий старик в белой кепке и с палкой (Анна утверждала, что это один и тот же) высовывал голову из-за дерева или скалы.
Величавая Маргарита не выдержала напряжения на третью ночь. В момент, когда Анна, держа во рту жезл молодого человека, ползала животом и мокрой щелью по его (музыкальным, как Анна утверждала) пальцам, ленинградка резко вскочила с постели, набросила поверх ночной рубашки халат и вышла, хлопнув дверью.
— Пошла за дежурной! — прошептала Анна.
Влюбленные вскочили и стали искать, куда бы спрятаться. Анна, голая, сияя в темноте большими ягодицами, закрыла дверь на ключ. Собственно, спрятать нужно было только «брата», Анна Моисеевна имела право находиться в санатории. Голые, они заметались по комнате. Анна включила свет, потом выключила его. За дверью послышались быстро приближающиеся шаги и голоса. Последовал настойчивый стук в дверь.
— Кто там? — спросила Анна, хотя отлично знала, кто там.
— Старшая дежурная. Немедленно откройте.
Почему он не вышел в окно и не спустился по архаической колонне бывшего дореволюционного дворца, а ныне санатория (он ведь по ней трижды вскарабкивался в корпус), понять трудно. Скорее всего потому, что он успел натянуть только трусики и брюки. Гораздо более нелепым и унизительным казалось ему позднее то, что он последовал совету Анны, сказанному свистящим шепотом: «Полезай под кровать, Эд! Не будут же они искать под кроватью…» Он полез под кровать, а Анна, схватив в охапку его пальто и все другие черные тряпочки его, выбросила их на балюстраду и закрыла окно.