Еще через две недели в Москву стали съезжаться бояре. Собравшись в Думе, они отписали странствующему государю письмо о стрелецком бунте. А потом, помолившись скопом в Благовещенском соборе о спасении государя, решили провести лютый иск, дабы выявить злостных зачинщиков.
Сей иск доверили ближнему боярину Шеину.
За работу Алексей Семенович взялся с усердием. Отправив в Вознесенский монастырь посыльного, повелел, чтобы из массы восставших стрельцов были отобраны самые злобные заводчики и смутьяны и отправлены в кандалах под строгим присмотром.
Таких набралось более двух сотен. Заковав стрельцов в тяжелые кандалы, их пешими переправили в Преображенский приказ.
Хозяином Преображенского приказа на время стал Алексей Семенович Шеин. Осмотрев неприветливый кабинет с голыми стенами, он задвинул тяжелое кресло князя Ромодановского в самый угол и повелел принести привычный стул — мягкий, обитый зеленым бархатом. На голые стены распорядился повесить шелка и приказал привести первого зачинщика.
Исхудалого изможденного Ефима Тучу доставили сей же час. На ногах у него были тяжелые колодки, на руках — кандалы, сцепленные тяжелыми цепями. Арестант сделал от дверей небольшой шажок и остановился:
— Вот мы с тобой и свиделись… Ефимушка. Али ты не рад?
— От чего ж не рад? Хоть поговорить есть с кем. Это лучше, чем в яме сидеть подобно зверю лютому.
— Только как же тебя в яме не держать, если ты супротив самого великого государя возмутился?! А теперь скажи мне, Туча, кто у вас за главного? Если скажешь, как было, так и быть… Помилую своей властью в память о былых заслугах. Сошлю куда-нибудь на Украину, там и будешь доживать свой век.
Даже сейчас, скованный цепями, полковник не потерял прежнего величия. Кланяться он не умел, и крупная кудлатая голова с небольшой проседью едва ли не упиралась в потолок. Хотя бы пригнулся малость, почтение оказал, глядишь, и смягчил бы сердце, а Туча, наоборот, пуще прежнего распрямился.
Придется преподать гордецу науку.
— А что другие стрельцы говорят? — спросил полковник.
— Да они все на тебя валят. Дескать, ты смуту заварил.
— Ах, вот оно что… Значит, так и было.
— Стало быть, не отрицаешь, что ты и есть самый главный смутьян?
— Никого не хочу винить, сам виноват.
— Повесим мы тебя, Туча, — вздохнув, проговорил боярин. — А может, и голову отрубим. Сам-то что выбираешь?
— Оно и ладно. Мне ведь так или иначе помирать. Или на поле брани, или на помосте, а то и под топором палача. А веревка… Ну пусть будет петля! Уж насмотрелся я кровушки.
— Последнее желание будет?
— Как же без него? А исполнишь?
— Если в моих силах.
— Повели снять с меня цепь да кандалы, чтобы я мог перед смертью крестное знамение сделать.
— Не велика просьба, исполню. Более ничего не желаешь?
— Тяжко мне здесь, Алексей Семенович. В яму к себе хочу.
— Караул! — выкрикнул боярин Шеин.
На зов явилось два солдата из Преображенского полка — долговязые недоросли. У одного из них на правой скуле — здоровенный синяк, по всему видать, от неумелой стрельбы. У другого щека черна, видать, не смыл с лица пороховую гарь. Состоявшаяся баталия не прошла для них бесследно.
— Отведите Тучу в писарскую комнату.
— А писаря куда? — недоуменно заморгал солдат с синячищем на скуле.
— Да гоните в шею! Найдет, где присесть. Караульте его там и глаз не спускайте. Не в яме же его держать, полковник как-никак! На самом Азове турок бил. — Вытащив из кармана несколько серебряных монет, протянул недорослям: — Мясо на базаре Ефиму купите, а то отощал совсем. Пусть ни в чем отказа не знает. — Махнув рукой, добавил: — Все едино помирать! Вот это, Туча, единственное, что я могу для тебя сделать.
— Благодарствую, Алексей Семенович, — слегка наклонил голову стрелец.
* * *
У границы с Голландией Петра Алексеевича догнал гонец. Выехав вперед поезда, он закричал потеснившей было его охране:
— Письмо государю везу! От ближнего боярина Шеина. Велено передать лично в руки царю!
Петр, выглянувший из окошка кареты на шум, поманил к себе пальцем гонца.
— Давай сюда! Чего там генералиссимус пишет?
Спешившись, гонец подскочил к экипажу и, сорвав с головы шляпу, протянул грамоту:
— Пожалуйте, Петр Алексеевич!
— Водки желаешь? — по-простому спросил царь.
Гонец осклабился, показав крупные пожелтевшие зубы:
— Можно и отведать, государь. Во рту все пересохло, уже сотня верст минула, как с коня не слезаю.
— Алексашка, поди сюда! — распорядился Петр Алексеевич, подозвав денщика.
— Чего тебе, бомбардир?
— Накорми гонца как следует. Да водки дай, сколько утроба примет.
— Вот спасибо, государь.
— А теперь проваливай! Завтра в обратную дорогу поскачешь.
Сорвав печать, государь развернул грамоту. Чем дольше вчитывался Петр Алексеевич в письмо, тем серьезнее становилось его лицо. Свернув послание, он в раздражении зашвырнул его в угол.
— Что кесарь пишет, бомбардир Петр? — посмел потревожить государя Меншиков.
— Семя Милославских проросло, — с ненавистью скрипнул зубами государь. — Стрельцы бунт замутили, на Москву пошли.
— Каково же оно теперь?
— Генералиссимус Шеин их разбил. А так неизвестно, чем бы и закончилось. Знаю, откуда зло идет! От Софьи, сестрицы моей разлюбезной, которая только и желает мне смерти! Скажи, чтобы остановились. И пусть чернила с бумагой мне несут, — приказал Петр.
— Вожжи попридержите! — высунулся Алексашка Меншиков из окна. — Государь отдохнуть желает.
Обоз встал, перекрыв экипажам дорогу. Алексашка проворно выскочил из кареты. Через минуту он вернулся, держа в руках чернильницу и скрученный лист бумаги.
— Вот, государь!
Разложив бумагу на дорожном сундуке, Петр принялся быстро писать ответ: «Князь кесарь Федор Юрьевич! Получил письмо от генералиссимуса Шеина, писанное 7 июня. Вижу, что семя Милославского разрастается, а потому прошу тебя быть крепким. Только крепостью и можно загасить этот огонь. Хотя зело мне жаль полезного нынешнего дела, но спешу возвращаться в Москву. И уж тогда обрушу свой праведный гнев на виноватого…»
— Где гонец? — спросил государь.
— Водку пьет, Петр Алексеевич, — удивленно отвечал Меншиков.
— Зови ко мне!
Привели гонца. Хмельного. Довольного. В русую широкую бороду вкрались крошки хлеба. Похоже, что оторвали от дела.