Странное это было место – крепость нашего Венна. Дом был явно построен в те времена, когда Лондон ещё не был перенаселён. Многочисленные комнаты были просторны, коридор широк: строение явно застало ещё те времена, когда в моде были настоящие «холлы» – это позже их сменили «пассажи». Массивная старая лестница полого шла вверх; обращали на себя внимание огромные площадки с деревянными шарами по углам перил.
Дом располагался неподалёку от Сохо-сквер и был когда-то богат, пожалуй, даже фешенебелен, но славные дни минули, и от прежней роскоши не осталось и следа. Сегодня вокруг «крепости Венна» теснились лишь пивные и мелкие лавчонки: весь район погряз в бездне запустения и нищеты.
Всё здесь казалось ветхим, изношенным. Мусорщики позабыли о сборе мусора, власти – о состоянии дорог, не говоря уж об освещении. Всё поросло грязью, дорога вздыбилась ухабами, вдоль обочин торчали немногочисленные фонари. Подчинив себе всю округу, нищета так и осталась тут править бал.
Направляясь к Венну в гости, не следовало забывать о том, что вас ждёт район, числящийся в правительственных и парламентских сводках как «густонаселённый и очень бедный». Доказательства тому разбросаны были повсюду: достаточно было лишь бросить взгляд на ряды птичьих клеток, на голубей, рассевшихся по карнизам, на размалёванные алой краской горшки или ярко-зелёные ящички с резедой… А этот бесконечный детский поток, разбивающийся о бордюры и рассеивающийся множеством точек: толпы детей, играющих в какие-то странные игры, устраивающих дикие танцы, явно испытывающих недостаток в чистом воздухе и хорошей пище – и тем не менее счастливых, бодрых!
Чтобы пробраться к дверям Венна, необходимо было преодолеть плотный заслон: целая бригада сорванцов, оккупировав ступеньки, храбро противостояла каждому, кто к ним приближался. Как только вы добирались до дверного молоточка, практически овладевая входом в дом, вся банда тут же перестраивалась у вас за спиной, словно начиная подготовку к отражению любой вашей попытки отступить тем же путём. Юные обитатели района явно настаивали на том, что подходы к строению, в силу давних традиций, принадлежат им в гораздо большей степени, нежели Венну, и если кто-то и должен тут испрашивать разрешение, так это он у них, но никак не наоборот.
– Так, значит, ты видел привидение в этой самой студии, Венн?
– Да, в этом нет ни малейших сомнений.
Что ж, если Венн был единственным из нас, кому довелось лицезреть гостя из мира иного, то где же ещё мог бы появиться последний, как не здесь, в этой студии? Комната сия была настолько велика, что казалось, никакое, даже самое яркое освещение не способно рассеять мрак по углам. Можно подумать, что сам дом всем своим существом так и манит в гости призраков.
Почти всё здесь было окутано таинственной мглой: выпирающие на стенах бугры отбрасывали длинные тени, углублённые окна, покрытые слоем пыли, пожирали почти весь дневной свет. Тут скрипели лестницы, подпрыгивали половицы, постоянно потрескивала деревянная панель – причём так, что на душе сразу становилось как-то уж очень тревожно и мысль о присутствии привидения вновь и вновь лезла в голову.
Правда, до сих пор, поднимаясь по лестнице, я и представить себе не мог, что где-то впереди, возможно уклоняясь от рокового столкновения, пробирается призрак – или сидит, затаившись, в уголке и наблюдает за моими перемещениями. Теперь, однако, всё представилось мне в ином свете. Присутствие невидимки чувствовалось всюду. Украдкой оглядев комнату через плечо – надо сказать, не без опасений, что увижу нечто ужасное где-то во мраке теней, – я ещё более утвердился в прежней мысли. Мы часто смеялись над Венном по поводу дешевизны его жилья, нередко с издёвкой упоминали о его денежных затруднениях и намекали на то, что домовладелец, должно быть, явно не в себе. Но только теперь со всей ясностью осознал я то, до чего не мог додуматься ни один из нас: ну конечно же, Венну жильё это досталось так дёшево потому лишь, что дом был «непокоен» и хозяин просто не мог подыскать себе другого жильца!
Скудно обставленная студия была, в сущности, не более чем огромной комнатой и из-за массы разнообразных неудобств казалась нежилой. Свою идею о живописности грязи Венн воплотил в жизнь, пожалуй, даже с излишним усердием: каждая кучка мусора, не говоря уж о паутине, явно пользовалась тут его личным покровительством. Между тем многие из нас к обстановке в собственной студии относились с величайшим пиететом, прилагая немало усилий к тому, чтобы украсить её изделиями из резного дерева, декоративного фарфора, венецианского стекла, средневековыми гобеленами, отрезами бархата или дублёной кожей; другими словами, обставляя своё рабочее место так, что оно вполне могло бы сравниться с будуаром иной барышни. Венн всё это считал пустым щегольством и излишества отвергал.
– Терпеть не могу, когда меня окружают вещи, которые можно разбить или испортить, – говорил он. – Мне нужна такая комната, в которой я чувствовал бы себя просторно, где я не боялся бы брызнуть в сторону краской или скипидаром. Это же студия, а не парикмахерский салон. Вот вы, ребята, не в силах двинуть кистью, прежде чем не нацепите по бриллиантовому перстню на палец, не смажете волосы медвежьим жиром и не надушите все свои платочки. Так вы скоро и краски начнёте разводить одеколоном. Вам эта студия кажется неудобной? Но чего же вам в ней не хватает? Разве нет тут стульев и квадратного коврика у камина? Готов признать, он слегка потёрт и плешив – но это из-за угольков, которые знай себе выпрыгивают из камина, да тех ребят, что то и дело роняют здесь трубки. Нет, я не стану, как вы, загромождать место мебелью и всяким хламом. Какая от этого польза? Всё оно только поглощает деньги и свет. Меж тем избытка ни того ни другого я не ощущаю.
В общем, Венн хранил верность своей бедной студии с несколькими полуразломанными виндзорскими стульями, неровным полом и едва видимым где-то наверху потолком, гладкими панелями, лишь местами украшенными рисунками, выполненными «с натуры». Место мебели занимали полотна, обращённые к стене, – типичные обитатели всех студий, наброски, которые художник не в силах ни выбросить, ни завершить: вместо этого он забывает о них и оставляет погибать собственной смертью – от времени, пыли и влаги.
– Ну так расскажи же нам о своём привидении, Венн, – попросил Том Торотон после того, как несколько минут мы тщетно ждали, что хозяин сам заговорит об интересующем нас предмете.
Судя по всему, он был вовсе не расположен к продолжению разговора – просто сидел себе, тихо раскуривая трубку, и разглядывал ярко раскрашенный бокал. Стало ясно, что без расспросов и просьб тут не обойтись.
– Ну расскажи же нам о своём привидении, Венн.
– Что именно вы хотели бы о нём знать?
– Когда ты его впервые увидел?
– Вскоре после того, как поселился здесь.
– И оно тебя не испугало?
– Ну, «испугало» – это, пожалуй, не то слово. Сначала я был смущён, растерян, потом попривык: в облике его нет ничего такого, что бы очень уж тревожило воображение.
– И оно подолгу бывает здесь?