«Еб ее женщину мать с ее погибшим сыном, зачем же ей бередить душевные раны, а? — подумал я, вынул хуй из теплой Татьяны, натянул штаны и черную рубашку и побежал вниз записывать. Не дадут в этом доме поебаться. Я поставил кассету в видео-рикордер, каждая кассета рассчитана на час, нажал кнопку записи и поехал вверх на элевейторе ебаться. Опять погрузил хуй в не очень остывшую пизду брыкающейся и почти плачущей и вопящей что-то о CIA и КГБ Татьяны.
— И в CIA и в КГБ, все они там такие же, как ты, такие же, как ты, там сидят — шпана, и вы мне жить не даете! — кричала она, но под воздействием моего хуя она притихла и только ахала, а я смеялся и тихо и насмешливо говорил ей: «Ну что, беременная блядь, а, ну что?»
Когда она ебется, у нее обворожительный вид, к тому же, тело у нее хотя и худое, но очень мягкое и, что называется, разъебанное. Через час, кончив ей на глаза, лоб и рот, я побежал менять кассету. Поспел я вовремя — докручивались последние метры. Я поставил новую кассету, нажал опять «запись» и спустился на кухню выпить какого-нибудь алкоголя. На кухне сидел сводный брат Стивена — мистер Ричардсон и пара его гостей, не помню кто. Я выпил стаканчик водки и, попросив мистера Ричардсона выключить ТВ через час, фильм о Вьетнаме был ровно на два часа, там что-то взрывали и слышны были пулеметные очереди, поехал на элевейторе наверх и взялся за Татьяну опять. Беременная блядь лениво сказала, что она только-только еще раз кончила, мастурбировала, пока я был внизу.
— Буду я тебя ждать, что ли, — нагло заявила она.
— Хорошо, — сказал я, — значит, ты еще не остыла, — и, подтянув к себе ее зад, она лежала на боку, втиснул свой хуй в ее уже начинающую склеиваться щель. Когда, некоторое время спустя, мы оба начали получать удовольствие, раздался отвратительный гудок нашего внутреннего телефона, по которому когда-то среди ночи разбудил меня Ефименков. «Кого хуй дернул меня звать?» — подумал я и не вылез из Татьяны. Гудок не возобновился, но через некоторое время застучали в дверь.
— Эдвард, звонят во фронт дор! — сказал голос Ричардсона.
— Ну так откройте, а? — зло крикнул я.
Так они портили мне мою еблю. Я сошел вниз через несколько минут, все равно они меня сбили с ритма, вытащили из прекрасного колодца внутри этой сумасшедшей женщины. Я сошел вниз, познакомился с новым гостем, другом моего хозяина художником Станиславом, вручил ему экстра-ключи от миллионерского дома, сказал ему, чтобы он поместился в одну из детских комнат, все другие были заняты. Я даже выпил со Станиславом водки, вернулся в комнату, свернул и выкурил джойнт, сумасшедшая не курит, и тогда уже взялся за Татьяну серьезно. Помню, как почти раздавливал ее большие и мягкие груди, которых она в обычное время стесняется, и зло вгонял в нее свой хуй. Кончилось все это только в пять часов утра. И она уже молчала и про беременность, и про Гупту, и про CIA.
* * *
О Станиславе в первый раз я услышал от Гэтсби, я хорошо помню тот необычный вечер — Гэтсби заболел и решил остаться дома, наверное, единственный раз за всю его жизнь упрямый Гэтсби сдался и остался дома. Болен он был к тому времени уже давно, может быть, три недели, он так кашлял, что у меня не было сомнений, что у него туберкулез последней стадии и вот-вот я останусь без хозяина. Он умирал, но упрямо продолжал придерживаться своего безумного образа жизни — пил скотч с пятью кубиками льда, была зима, но он выскакивал на улицу раздетым, и так далее. В этот вечер он дошел до ручки, антибиотики, которые он все время глотал, ему не помогали — остался дома, сидел красный и несчастный на кухне, в самом теплом из своих халатов и в теплой пижаме под халатом, глотал мой куриный суп (Нэнси специально просила его, позвонив из Коннектикута, чтобы он обязательно ел суп) и, задыхаясь, рассказывал мне всякую всячину. Я сидел напротив его, он впервые никого не вызвал к себе, очевидно, стеснялся своей болезни, но ему нужен был собеседник. Мирная сцена на кухне.
Почему мы заговорили о Станиславе? Я спросил босса, что мне делать с картиной, стоящей еще со времен Дженни в ТВ-комнате, не повесить ли ее сюда на кухню. Гэтсби возражал против того, чтобы вешать картину на кухню, так как Станислав — автор этого безобразного, на мой взгляд, произведения, во всяком случае, на меня оно наводило тоску (луна над горами, абстрактными, хоть вой), может вдруг появиться, и ему, Стивену, будет неудобно перед автором за то, что его подарок висит на кухне.
О'кей. Я закрыл вопрос о передвижении картины, но мистер Грэй не слез с темы, он рассказал мне о Станиславе. Мистер Грэй поражался Станиславу.
— Он такой бабник, невероятный! — говорил Гэтсби. — Он даже Нэнси пытался схватить, Эдвард, ты можешь себе представить! Какой бабник!
Я мог себе представить. Гэтсби не сказал, за что, за какую часть тела хотел схватить Станислав Нэнси, может быть, ему было неудобно сказать своему батлеру, что Станислав пытался схватить его жену за жопу? Или схватил, ибо что значит «пытался схватить»? Думал о том, чтобы схватить? Откуда Гэтсби знает, что Станислав думал?
— Он гостил у меня в Коннектикуте и пытался схватить Нэнси, — продолжал Гэтсби восторженно. Было очевидно, что если уж ему не нравилась сцена, то наглость Станислава ему нравилась явно. Я не спросил, как Гэтсби прореагировал на сцену, сделал вид, что он не заметил сатира? Я думаю, Гэтсби не постеснялся бы дать Станиславу по физиономии, но наглость в людях Стивен Грэй уважал.
— Он даже на Дженни набрасывался, — продолжал Гэтсби, — она мне жаловалась. Я ему сказал: «Станислав, пожалуйста, не терроризируй моих служащих».
Стивен сказал employees — служащие — явно для меня. Рассказывая эту историю кому-нибудь другому, он наверняка сказал бы «моих слуг».
— Он из польской мафии, — продолжал босс, — знаешь, все эти… Полянски, Козински…
— Бжезински… — добавил я, и Гэтсби засмеялся.
— Невероятный бабник! — подытожил Гэтсби.
После такой аттестации, когда Станислав появился в доме, мне было интересно за ним понаблюдать.
Выглядел он для своего возраста совсем не плохо — худой, рожа, правда, несколько потрепанная, но его пятидесяти ему не дашь, сорок дашь. Единственно, что не в порядке с ним — что он очень отстал от моды. Одет он был так, как одевались в конце шестидесятых годов, — плотно обтягивающие задницу брюки, широкие внизу, курточка, плотно прилегающая к телу, длинные волосы.
* * *
Я уже так давно не одеваюсь — брюки ношу узкие внизу и широкие в заднице, пиджаки у меня здоровые и с плечами, как бы на один-два размера больше. Прическа у меня сейчас как у Джеймса Дина, знаете, был такой знаменитый американский актер в середине пятидесятых годов. Пятидесятые годы сейчас очень в моде, и я это знаю, а как же, я же современный слуга мировой буржуазии…
* * *
Но оставим меня и перейдем к Станиславу. Поляк и русский хорошо друг к другу отнеслись при первой же встрече, хотя я был занят Татьяной и не мог уделить ему много времени, тем не менее, мы с ним выпили водки на кухне, и я отправился ебать Татьяну, извинившись и нагло объявив ему, что у меня тело в постели.