«Знай наших! — подумал я самодовольно, — мы тоже ебемся и умеем это делать».
Все время пребывания его в нашем раю — Станислав сказал Гэтсби, что приехал на несколько дней, а прожил за счет моей персональной доброты больше двух недель (Стивен был в Европе) — у меня в постели было какое-нибудь тело. И я вогнал его в жуткий комплекс, в ужасный комплекс! Я не специально для Станислава играл, так получалось. И тут поляки проиграли, господа, как и в исторической конкуренции России и Польши. Он за эти две недели выебал только Маришу, дочку какого-то их польского писателя. Я же за то же самое время поимел по меньшей мере шесть женщин, включая ту же Татьяну, Терезу, музыкантшу Наташу, нидерландскую девушку Марию, на одну ночь забрела Сэра, кроме этого, одна замужняя женщина приехала из государства Израиль специально, чтобы со мной поебаться, — прочла мою книгу.
Я время от времени появлялся на кухне, в нашем как бы клубе, где Станислав неизменно сидел у телефона и названивал во все концы Нью-Йорка, пытаясь наладить старые связи. Он явился в Нью-Йорк из своего Техаса с кучей картин и теперь пытался загнать их частным образом — галерейщика у него не было. Я уже не уважал людей, у которых нет галерейщика, даже у меня, слуги, был литературный агент, нужно работать профессионально, дорогой Станислав, думал я, — вне зависимости от того, кто ты, профессиональный художник или профессиональный убийца. Спасибо вам, Соединенные Великие Штаты, — вы научили меня кое-чему. И хотя Станислав утверждал, что галерейщик ему вовсе не нужен и показывал мне портфолио, где были его фотографии: Станислав рядом с Романом Полянским, Станислав вместе с Генри Миллером, Станислав и Мэри Хемингуэй, — я начал различать в веселом польском бабнике и мудозвоне знакомые мне черты неудачника, озабоченного тем, что он стареет, пятидесятилетнего человека.
Я вылезал утром на кухню, зевая и потягиваясь, я постоянно недосыпал, как вы сами понимаете, с такой жизнью, Станислав же уже сидел у телефона и звонил. Не то что ему нечего было есть, нет, что вы. У него там в Техасе даже сооружались скульптуры по его проектам. В стальной плите необыкновенной толщины какой-то особой, атомной пушкой молодые энтузиасты ученые сделали ему дыру. Рваную дыру, такую, как он хотел. Он изображал дыры — господа, мы живем в великолепное время, когда все доступно и позволено — как раз самое время делать дыры. Дыра, может быть, даже символ нашего времени — разверстая рваная дыра в никуда.
Станиславу хватало на мясо и масло, но с художниками, как и с писателями — если ты не среди первых, считай, что ты неудачник. Заголовки в газетах, фотографии, монографии, — все достается нескольким первым. Станиславу оставалась Мариша.
Он смотрел, смотрел на моих девушек, которых я ему показывал, а чего нет, мы все иной раз высаживались на кухне, приходил еще его молодой друг — здоровенный бывший спортсмен Кжиштоф, очень доброго нрава парень, и мы высаживались на кухне, пили и курили траву. Однажды Станислав не выдержал и погладил по волосам Наташку, — ей на вид лет двенадцать, господа, такое знаете небольшого роста создание с белой попкой, блондинка, и с розовым личиком.
— Отдай мне ее, Эдвард, — попросил Станислав, как бы в шутку.
Я знал, что он не очень-то и шутит, я видел, как он бьется, пытаясь нащупать утерянные связи. Но, как говорит хитрый и мудрый восточный человек Гупта: «Если тебя месяц нет в Нью-Йорке, все девушки уже ушли, уже куда-нибудь пристроились». То же будет после нашей смерти, братья! — хочется мне весело сказать и Гупте, и Станиславу, — через несколько дней после нашей смерти все девушки наши уже пристроятся кому-нибудь на хуй, а некоторые, особенно прыткие, пристроятся в тот же день. Природа ничего не оставляет от наших сантиментов, все разносит в пух и прах, не за что уцепиться, не на чем себя основать.
— Возьми, — сказал я Станиславу. А Наташку я спросил: — Пойдешь с дядей Станиславом в постель?
Они у меня хорошо теперь все выдрессированы, Наташка посмотрела на меня вопросительно. Ей не нужен был Станислав, ей нужен был я, который спокойно мог ее послать в постель к поляку или еще к кому. Он был неплох, поляк, наверное, хороший любовник, но я был ее хозяин. Я не хотел, чтобы она шла в постель к поляку, и она сказала:
— Нет, не хочу.
Как только я перестал обращать на них внимание, на моих девочек, они совершенно ко мне переменились, они стали устраивать мне сцены любви и ревности, а не я им, они теперь меня любят, и упрекают, и боятся меня потерять. Если раньше их раздражало, что я их спрашиваю, куда они ходят без меня, с кем общаются, то теперь моих женщин злит, что я совсем не интересуюсь, что они делают за пределами миллионерского дома, ебутся ли с кем или нет. Когда они начинают мне рассказывать о том, что они делают, лицо у меня, очевидно, становится скучающее, потому что они, как правило, вдруг останавливаются и растерянно спрашивают:
— Тебе неинтересно, Эдвард?
— Нет, почему же, — говорю я, — ты продолжай, рассказывай дальше.
Ясно, что мне неинтересно, все та же история, сколько я их выслушал уже в темноте моей многострадальной спальни под огонек сигареты и бульканье выливающегося в мое горло вина. Истории их все похожи, даже если бы я пытался им сочувствовать, и то не смог бы в конце концов, до того они тривиальны. Почти каждая имеет несчастную любовь за плечами и какую-нибудь свою обиду на мир. Обиду на родителей, а чаще всего на мужа или на любовника. «Он» или жадный, или черствый, и обычно ничего не понимает в «ее» жизни.
Они придумывают себе такую же несчастную жизнь, какую я себе когда-то придумал для Дженни, все мы одинаковы, только я, кроме хуя, имею волю и талант, а они имеют пизду, иногда талант, но безвольны. Их жизнь наверняка на самом деле спокойнее, чем она им кажется из моей постели.
Я не отношусь к ним плохо, о нет, я делюсь с ними всем, что имею, — вином, домом, марихуаной, деньгами. Я вожу их всех в ресторан «Пи Джей Кларкс» на Третьей авеню — бывший ирландский бар.
Ничего там особенного нет, но клетчатые скатерти, старые гравюры, распиздяи официанты — создают ощущение человеческого уюта. К тому же, у них очень хороший стейк-тартар, не та размазня, которую вам подают в других нью-йоркских ресторанах.
Я сижу в «Пи Джей Кларкс» с моими девочками и пью «Божоле Вилляж».
Мы посматриваем друг на друга, дружелюбно усмехаясь, время от времени касаемся руками друг друга. Только что вылезши из постели, мы испытываем друг к другу нежность только что ебавшихся животных, ласковость отъебавшихся собачек.
Я всегда делюсь с девочками своими несчастьями, идеями, своими маленькими историями. Я не делаю вид, что моя жизнь безоблачна.
— Вчера звонила моя агентша, — жалуюсь я, — и сообщила, что очередное издательство отвергло мой роман.
«Икс Пресс» — очень прогрессивное, когда-то печатавшее неплохие книги, но, заработав деньги, издатели быстро становятся ленивы и уже невнимательно относятся к рукописям. Лайза не хочет бросать меня, хочет работать дальше, но сказала мне:
— Честное слово, Эдвард, я уже не знаю теперь, куда посылать книгу, имеешь ли ты какие идеи?