— Ты приглашаешь меня на работу?
— Прошу. И говорю прямо: ты мне нужна. Надеюсь, ты подумаешь и согласишься.
— У меня паршиво с субординацией.
— А плевать мне на субординацию, Оль! Все, пока.
Я закрываю дверь и молча иду в ванную. Мне надо вымыться и переодеться в чистую одежду. Мне надо как-то успокоиться и осознать, что произошло. И мне надо подумать о том, что Марконов сбежал в Испанию не просто так. Когда взорвалась моя машина, он решил, что вынудил Артура к этому своим любопытством насчет устава. Он все это время знал, что Артур может попытаться меня убить, но почему-то молчал. Оплатил больницу, адвоката, охрану, перечислял мне деньги — и молчал. И я не знаю, как спросить его об этом. Да никак, скорее всего. Я представить не могу, что заведу с ним такой разговор. С ним о многом нельзя говорить — такой уж он человек.
— Так ты завтра в Мексику?
— Думаю, да. Если возьму билет, то вылет из Питера в два часа дня, нет — полечу вечерним рейсом на Лос-Анджелес, а оттуда уже…
— Понятно. Тогда ложись спать, утром голова уже болеть не будет.
— А ты?
— А я завтра кое-какие дела сделаю, а послезавтра с утра в Израиль, ты же слышал, Матвея оперировать будут, я должна быть там. И вообще я соскучилась, и посмотрю, как там дети устроились.
— Я позвоню тебе.
— Ага, звони.
Ни хрена ты не позвонишь, конечно, но это и неважно. Я завтра поеду в больницу, найду в реанимации ту девочку, которая убеждала меня, что Матвей обязательно выживет, и отдам ей обещанные серьги. Она заслужила их, потому что первая тогда подала мне надежду. А потом я полечу к своим детям, а потом вернусь и буду жить, как жила. Вернется Марконов, и мы с ним снова станем вместе обедать — гостить в его доме я, конечно, больше не буду, после этой его «смешной» я больше не хочу даже думать о нем в таком ключе, но он ведь останется моим другом, а это немало. И у меня есть новая работа, на которой будут неплохо платить, и кабинет у меня с комнатой для отдыха… А значит, жизнь идет. А ты уедешь на свои раскопки и забудешь обо всем. А потом встретишь подходящую женщину, полюбишь ее, она родит тебе детей, и все у тебя будет отлично, это я тебе как аналитик говорю.
А я постараюсь забыть тебя. И со временем не вспомню уже, как ты целовал меня и… Ничего я не вспомню.
Все в итоге получилось правильно и справедливо. Ведь у нас с Богом был договор — ну, вот. Все сложилось. А Матрона Ивановна меня ругала. Мне-то эти дела виднее, хотя иногда очень хотелось бы ошибиться, но вот ведь не случалось мне ошибаться. Есть система, как шахматная партия, только эта партия длится всю жизнь, а если рассматривать все в целом, то игра длится от начала времен — и закончится в момент, когда вострубит ангел, возвещая конец света. А пока мы все — и фигурки на доске, и сама игра в целом. Одно вытекает из другого, и если понять, как это работает, то никаких неожиданностей в жизни не будет. Вот я давно поняла, хотя, безусловно, иногда очень противно бывает все знать.
— Расскажи мне, как там пацаны.
Лариса наливает мне чаю, ломтями нарезает рулет, от одного вида которого меня мутит. Как можно это есть, я не представляю.
— Ну как, нормально. Денька там уже приспособился работать — его знания оказались очень востребованы. У нас все-таки очень неплохое образование дают детям. Правда, потом с этим образованием никуда, но в Израиле его умения уже оценили. Матвей почти в норме, вчера сделали последнюю операцию, доктор Бахоткин заверил меня, что близнецы снова станут абсолютно одинаковыми.
— А глаз?
— С глазом порядок, зрение стопроцентное. Ларис, не надо сахара.
— Все худеешь?
— Да не люблю я сладкого с некоторых пор. Как вы тут с Семенычем поживаете?
— Отлично поживаем, — Лариса осторожно смотрит на меня. — Марконова видела?
— Ага. Он с той телкой расстался, сейчас у него какая-то другая. Жаловался мне, что не клеится ничего.
— Нашел, кому жаловаться…
— Ну, мы же с ним друзья. Ларис, этого ничто не отменит — он мой друг, и пусть перетрахает всех телок на свете, неважно. Когда-то же он остановится.
— Все еще сохнешь по нему?
— Похоже, что нет.
Осталась невероятная нежность, и желание утешить и помочь, остались наши вечера, когда мы смотрели «Полицейскую академию» — я с восторгом, он — со скептической миной на лице. Многое осталось, но любовь… Что-то умерло во мне, перегорело, когда он сказал, что, дескать, нашел себе «смешную» и трахался всю ночь.
— Валерка звонит?
— Детям звонит, мне звонил один раз. Лариса, да плевать на мужиков, они все какие-то малахольные.
— Ну, не все. Что Валерка говорил?
— Да говорил, что скоро вернется, и у него ко мне разговор есть. Правда, я в толк не возьму, что за разговор, все ведь ясно уже.
— Ничего не ясно. Кстати, Матрона Ивановна о тебе спрашивала.
— Загляну на днях, сейчас работы много. Ларис, ну вот ей-богу — как белка в колесе!
— И как тебе на новом месте? Так пригрузили сильно?
— Да нет, это не там пригрузили, у Миши как раз работается отлично. Работа та же, что и раньше, но сейчас у меня еще фирма, которую создавал Клим, так что стараюсь везде успеть.
— А что Артур?
— Да ничего. Говорят, слишком быстро ехал, был пьян, вот и…
Это, конечно, официальная версия, а что там было на самом деле, думаю, знают только Пупсик да Миша Семеновых. Ну, это их дела, меня не касаются.
— Что-то ты скучная, Оль. Случилось что?
— Да хрен его знает, Лариска. Не то давление у меня, не то с желудком что… Ты понимаешь, вчера чуть в обморок не упала, а замутило так, что… Мне бы обследование пройти, вот только у кого?
— У гинеколога.
— С чего бы это?
— Мать, ты в зеркало давно смотрела?
— Каждый день смотрю, а что?
Лариска хмыкнула, открыла ящик стола и подала мне зеркальце.
— Вот это пятно у тебя на лбу — это что?
— Да это от солнца, лето же почти прошло, сегодня уже двадцатое августа! У меня от загара это.
— Ну да, лето, — Лариса смотрит на меня со смесью жалости и лукавства.
Конечно, лето, что ж еще. Эта мысль никогда не посещала меня, и от ужаса у меня даже руки ослабели. Двадцатое августа! Блин, в этот день всегда неприятности!
— Оль, ты с таким ужасом сейчас смотришь на меня, словно случилось что-то страшное.
— Все, Лариса, мне пора бежать.
— Ты куда?
— На работу, вспомнила, что надо одни документы передать, а у меня из головы вон!