Боюсь, что, пока доберемся мы с ним до сегодняшних дел, день закончится. Но хочешь не хочешь, любишь не любишь, а надо терпеть.
Единственно когда общаемся с ним – за завтраком. Надо!
– А? – он вопросительно произнес, требуя, видимо, поддержки.
Я кивнул благожелательно: мол, давай, давай! Время терпит!
Но не в такой же степени! Минут пять после этого он молчал. Склонив брови, яростно растирал в чашке лимон с сахарным песком. Сколько сил еще в нем!
– Так что – при царе-то? – пришлось его немножко поторопить.
– А?! – снова произнес. Молодецки уже огляделся: мол, если так просите, так уж и быть, расскажу.
Просим, просим.
– Лет пять мне еще, что ли, было. Или шесть?
– Ну, не важно, – проговорил я.
Он усмехнулся, заранее и меня настраивая на веселый лад.
– Жили бедно мы с матерью. Отец в бегах…
Это знакомо мне. Веселое начало.
– А детей нас семеро. Я почти самый старший. Второй после Насти.
Нина еще в люльке была. А я уже самостоятельный вроде.
Это какая-то сага!
– Ну, утром встаем… нас кормить чем-то надо. А нечем!
Если он намекает на плохой завтрак!.. пусть дальше готовит сам!
– Мне мать и говорит: ты к Андрюхиным пойди, вроде как бы по делу.
Тут письмо от отца пришло – вот от него поклон им и передай! А
Андрюхины, наши дальние какие-то родственники, богато жили! Был, помню, у них Тимка, мой ровесник. Дружили мы. Прибегаю к ним:
“Здрасьте!” – “А-а! – хозяйка мне говорит, – явился. А мы уж хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать!” Намекая вроде, что я каждый день к ним хожу. Андрюхины, за столом сидя, смеются. Тоже большая была, дружная семья. “Ну, садись уж за стол, раз пришел!” – говорит хозяин. И я чувствую, что добрые они и любят вроде меня, но все равно – неловкость. Вспомнил – прям как сейчас! “Да ты раздевайся”, – хозяйка предлагает. “Да я на минутку, прям так!” – сажусь в полушубке. Андрюхины смеются: “Ишь богатый какой! Шубой хвастает!” Понимаю, что любовно смеются, но неловко все равно.
Главное – начинаю есть и потею, в полушубке-то. Но снять теперь – тоже неловко. Обливаясь потом, быстрее ем, чтоб с неловкой этой ситуацией покончить, а от спешки потею еще сильней, пот капает в плошку! Но полушубок, с отчаянием понимаю, еще и потому нельзя снять, что рубаха рваная – совсем застыжусь!
Отец умолкает, уносясь чувствами туда. Да и я тоже. Он, наверное, единственный человек, который помнит то время. Понимаю – это ж колоссальное счастье для меня, что я это слышу.
– А что ели – не помнишь? – с надеждой спрашиваю я.
– Почему ж? Помню! – бодро отвечает он. – Кулагу ели.
– Что это?
– А? – снова, подняв брови, смотрит соколом, гордясь с полным основанием, что такое помнит. Может, он один только это уже и знает?
– Кулага? Ну, это… мука с солодом. Такая кашица. С фруктовыми какими-то добавками – яблоки, кажется! – не вникая уже в мелочи, чуть свысока произносит он.
Бежать записывать? А куда? Я-то уже не пишу.
Все же – к нашим дням надо вернуться.
– Отец! – решительно произношу я. -…Скоро Нонна может вернуться.
– Нонна? – Он удивленно поднимает мохнатую бровь. Забыл, видимо?
Кулагу помнит – а Нонну забыл? – И что? – спокойно интересуется он.
Да. Особого энтузиазма не высказал. Хотя знаю, что дружат они за моей спиной, иногда нарушая мои заветы. Забыл? “И что?”
– Так вот…
Не хотел об этом говорить… Решил так: если он по дороге на завтрак уберет кальсоны свои с батареи в сундук, возникать не буду! Но он даже не глянул туда, прошествовал величественно! И так, видимо, будет. Втемяшить что-либо трудно уже ему. С огромным трудом втемяшил, чтоб старое свое белье после ванной клал на батарею, сушил, а то он раньше прямо мокрое клал в грязный сундук. Это – удача. Но дальше не пошло. Чтобы с батареи снести в сундук – это его уже не заставить. Так что, похоже, правильней мне – жалеть, что начал его воспитание. Так поздно.
– Отец! – все-таки говорю. – Сколько можно тебя просить, чтоб ты кальсоны свои убирал с батареи? Неприятно. Особенно женщине. Понимаешь?
– Они еще не высохли! – яростный взгляд.
– Да ты даже не прикоснулся к ним, когда шел!
– Нет, прикасался! Когда ты дрых еще без задних ног!
Пошла драка! Тут уж не до гармонии – только успевай!
– Ну если ты встаешь так рано… – нанес ему меткий удар, – то тогда будь любезен выливать банку с мочой, пока никто не видит этого!
– Не хочу вас будить! – ответил яростно. – Потом… и другие соображения есть, чисто физиологические!
– Тебе трудно лишний раз пройти до уборной?
Яростное молчание. И в этом наверняка у него есть какой-то свой метод, как в скрещивании растений, научно обоснованный… его вряд ли собьешь! А что мы при этом испытываем (слился уже чувствами с
Нонной), ему наплевать! Главное для него – научное совершенство,
“абсолют”! Не имеющий никакого отношения к жизни!.. во всяком случае
– к сегодняшней!
В гордом молчании брякал ложкой. Потом, немножко оставив каши, отодвинул пиалу.
– Каша вся в комках! – произнес надменно.
Гурманом он исключительно здесь сделался, переехав к нам. Раньше, в сельской своей жизни, что попало ел. “Гвозди переваривал!” – как сам гордо говорил. Теперь гурманом заделался!
– Отец!.. – после восклицания этого я долго молчал. Что бы ему сказать такое, как бы уладить все? Безнадежно! – Отец! Скоро Нонна выходит. Она… не совсем в порядке еще. Прошу тебя: не придирайся ты к ней! Главное сейчас – не истина, как ты любишь, а спокойствие.
Не спорь с ней – даже если она не права. Она этого не выдержит.
– А я – выдержу?! – Отец тоже уже задрожал. Очаровательный завтрак.
Судя по нему – все готово к приходу Нонны. Вспомнил недавний их скандал. “Если он будет… баррикады в своей комнате делать, – Нонна дрожала, – я вообще из дома уйду!” – “Ты в стол мой лазаешь! Деньги берешь!” – “Я?!” – “Ты!” Трудно тут с гармонией! Но вроде немножко успокоили там ее?.. С другой стороны – только она и вспоминала вечером: “Пойдем к отцу твоему, поговорим. Ить скучаить”. И мы шли.
– Ну, спасибо тебе за разговор. И завтрак! – Отец скорбно поднялся. – Как меду напилса!
Сутулясь, слегка склоняясь вперед, как пеший сокол, по коридору пошел. Зря я его! Это я сам жутко боюсь ее прихода – а вину, уже заранее, на батю валю. А он-то чем виноват? Выбрал свою линию – на возраст девяносто двух лет – и этой линии держится. И не уступает! И прав! Я от победителя-бати устаю, но каков будет он – побежденный?