Похоже, эту часть технологии он неплохо усвоил. Хоть сейчас в Париж!
Но производство, видно, на мне. Усложнились отношения нынче: навряд ли у нас так же весело, как у его деда, дело пойдет!
Мы ехали мимо старого кладбища.
– …А тут счас хоронят, интересно? – я спросил.
Пытался как-то отвлечь Боба, на более возвышенную тему беседу перевести, но он, похоже, это дело крепко застолбил. Занял экологическую нишу. Снова смысл жизни появился у него.
– Это ж теперь будет в мире “намбер ван”! – восклицал он восторженно, собираясь, видимо, на кизяках подняться, как наша семья, занять место в элите… Но насчет “всего мира” я бы не спешил: отнимут, как сучья отняли. Погодим! Я уже чувствовал, что тоже переживаю.
– Эх! – Боб резко тормознул. Чуть не проехали. Лишь мечтали о
“топливе будущего”, а домчались в момент, словно мы в будущем уже!
Я с тоской глядел на больницу: у меня тут красотка своя, кизяки я для нее теперь делаю. А куда деться?
– Подожди тут… минуток дцать! – уже уверенно, как соавтор, сказал
Бобу.
Надеюсь, быстро не остынет его азарт в этом грустном пейзаже? Мы ж еще многое с ним должны обсудить!
Я прошел по тусклому коридору, постоял перед засаленной занавеской, заменяющей дверь, отпахнул ее.
– На комиссию ушла! – сказали соседки вместе и, как мне показалось, с волнением. Жалкая ее беспомощность, похоже, проняла и их, на всеобщей доброте, ощутимой особенно в больницах, и держится наша жизнь. Даже в самом конце. И как-то обыденно все происходит, без декорации и пафоса. И это, наверное, хорошо? Я вышел в закуток перед палатой: пыльное, с разводами грязи, огромное окно, пожелтевший, но с сильным запахом фикус. Вот тут примерно все и определится.
Кончилась наша жизнь – или немножко еще осталось?
Походив в закутке, я, не удержавшись, пошел все же по коридору к кабинету главного врача. Вряд ли я понадоблюсь комиссии, но – вдруг?
В дальнем конце, у кабинетов начальства, царила роскошь: кресла из кожзаменителя, большой аквариум. Я с тоской вспомнил пахучий аквариум, который чистили у нас на глазах в баре на краю темного пустыря, холодную ее враждебность, когда мы сидели там. Изменилось ли что за месяц, стала ли она теплее?
Вдруг кто-то дернул меня сзади за пиджак. Я обернулся. Нонна стояла, смущенно сияя.
– Ве-еч! – проговорила она. -…А сколько мне лет?
Это она готовится к комиссии? Или уже была?!
– Ну а ты думаешь – сколько? – опасливо проговорил я.
Вот сейчас все и выяснится… где ей жить!
– …Сорок? – пролепетала она.
Я в отчаянии швырнул шапку в стену! Все!.. Лишнее себе позволяете – самому же придется и поднимать.
– Шестьдесят тебе! Шесть-десят! Запомни!
Зачем ей, собственно, уже это запоминать?
– Ты… была уже на комиссии? – В последней надежде я уставился на нее.
Не поднимая головы, своим костлявым подбородком виновато кивнула.
– Ну ничего! – бодро взял ее за плечо. – Там тебя и подлечат!
– Значит, я домой не поеду? – По щечкам ее в красных прожилках слезки побежали.
– Но что ж ты не могла сосредоточиться?! – простонал я.
Наверное, надо было туда ворваться! Отвечать за нее?
Стараясь успокоиться, она надула дряблые щечки мячиком, потом шумно выдохнула, и они сразу обвисли.
Распахнулась дверь, обитая кожей, и вышел Стас. Он шел мимо нас, не глядя. Замучили мы его! Он подошел к фигуристой медсестре, положил на ее стол бумажку. Она прочитала, изумленно глянула на Стаса, потом на нас.
– Оформляйте! – буркнул ей Стас.
Я выпустил руку Нонны. Ну все. Надо отвыкать!
– …На выписку. – Это было сказано хоть и без души, но – в нашу сторону.
– Как? – воскликнул я. Мы с Нонной смотрели друг на друга.
– …А вы зайдите ко мне, – по-прежнему на меня не глядя, произнес он, -…один.
– Стой! – Я снова схватил Нонну за руку.
– Я стою, Веч! – Она радостно кивнула.
В кабинете Стас долго молчал.
– Как я уговорил их?! – воскликнул он наконец, разведя руками. -
Боюсь, что я несколько преувеличил… ваши способности. Болезнь ее, похоже, сильней.
Я сам, боюсь, их преувеличил… Я этого не сказал – но он прочел это в моем взгляде.
– Комиссия, кстати, еще работает. – Он сделал движение к двери.
Пойти с ним? Но она ждет там, робко улыбаясь. По ней не пройду.
– Понял. – Стас снова сел. Помолчали. – Главное, – он шлепнул по столу ладонью, – дух противоречия в ней не удалось истребить. -
Когда она говорила комиссии, что ей сорок лет, я заметил в ее глазах… веселые огоньки! Как вы думаете – это она нарочно могла говорить?
– Могла. Из-за любви к веселью она и здесь оказалась, – вздохнул я.
…Когда ее “воспитываешь”, в глазах ее тоже веселые огоньки загораются.
“Ну как? Поняла, что я тебе говорил?” – “Нь-ня!” – весело восклицает она. Хочешь, чтобы другой она стала?.. “Нь-ня!” Такой она мне и нужна.
– Сами разбирайтесь! – Стас ладонью махнул, потом подвинул бланки. -
Ну что… сильные лекарства выписываем? Будет тихая, но…
Неузнаваемая. Другая.
“Нь-ня!”
– Слабые никакой гарантии вам не дадут… Да и не будет она их принимать! – сорвался Стас. Помолчал, успокаиваясь. – Значит, скоро снова пожалует к нам. Ну что ж… веселитесь. – Стас подал мне бланк, встал. – Я, кстати, тоже стою за сохранение личности, – грустно улыбнулся он.
Мы вышли. “Личность” нетерпеливо ждала нас у входа. Боюсь, что у меня на лице не было того восторга, как у нее. Утвердительно ей кивнул.
– Ур-ря! – она подпрыгнула.
– Ну что ж… пошли собираться, – вздохнул я, обнял костлявые ее плечи, и мы двинулись по коридору.
– Ну что… теперь будешь себя хорошо вести? – несколько запоздало, у самой палаты, попытался “воспитывать” ее. Она радостно на меня глянула.
– Нь-ня! – откинув остренькую челюсть, воскликнула она.
Мы спускались по лестнице. Сколько я мечтал об этом моменте! Но -
“все бывает не так плохо – и не так хорошо, как мы ждем!”. Хоть бы формально сказала: “Я, Венчик, буду слушаться тебя!” Вспорхнула, птичка. Ну ничего! Сейчас ее сдавят в троллейбусе… в метро!..
Обратно запросится! Только тут я вспомнил про Боба. Вряд ли он настолько загорелся идеей сушеного говна, что до сих пор не уехал?
Стоял!