Тут Ционский вспылил, вскочил и в шкаф ушёл. И дверью хлопнул.
— Как же это, — говорю, — он в шкаф-то ушёл?
— Это не шкаф. Там у нас ещё одна комната.
— А-а. Понятно. Шепчутся.
— Подождите пока в коридоре, мы вас вызовем. Вышел в коридор. Тут взбешённый Ционский подбегает.
— Эх ты! Не мог уж удержаться! И эти выдумки твои…
— А если мне нравится выдумывать?
— Мало ли что тебе нравится! Иногда приходится отказываться от своих слабостей. Да и не только от слабостей! Вообще иногда ради успеха приходится от себя отказываться!
— А я, — говорю, — не хочу. Понимаете? И ушёл. Домой уже пешком шёл.
Во дворе друзья мои сидят. Сначала они вообще не хотели принимать меня в беседу.
— Иди, — говорят, — к своим эталонам! Но потом ничего, разговорились.
А вечером собрал я портфель и в бассейн пошёл. Я вообще люблю поплавать. Но не для рекордов, а так, для удовольствия.
Плыву это я, и вдруг рядом Ционский плюхается.
— Послушай, — говорит, — дело есть…
Ничего я ему не сказал. Только молча отплыл по-собачьи.
Жил я с бабушкой на даче. Днём купанье, езда на велосипеде. Вечером — сон. Расписание. Режим.
И вдруг в субботу глубокой ночью является мой друг Слава. Застучал, загремел. Открываю — вбегает:
— Ну как?!
— Что как?
— Всё в порядке?
— Вообще да. А у тебя?
— У меня тоже. Ну хорошо. А то я что-то волновался, — говорит.
Прошли мы с ним на кухню, сели.
— О, — говорит, — капуста! Прекрасно.
Захрустел той капустой, наверно, весь посёлок разбудил.
— Представляешь, — говорит, — совершенно сейчас не сплю.
— Да, — говорю, — интересно.
А сам чуть с табуретки не валюсь, так спать хочется. Вдруг бабушка появляется в халате. Спрашивает:
— Это кто?
— Как же, — говорю, — бабушка, это же мой друг, Слава, неужели не помнишь?
Слава повернулся к ней и говорит:
— А! Привет!
Так прямо и говорит, — привет! Он такой.
— Нет, не помню, — отвечает бабушка. И ушла.
— О, — говорит Слава, — котлеты! Прекрасно!
— Ты что, — спрашиваю, — так поздно? Твои-то где?
— Да за грибами. Ещё с пятницы.
— Ты, что ли, есть хочешь?
— Ага. Они вообще оставили мне рубль, да я его отдал.
— Отдал? Кому?
— Да одному старику. Подъезжает ко мне на улице старик на велосипеде. Сейчас, говорит, покажу тебе фокус. Разжимает ладонь, там лежит двухкопеечная монета позеленевшая. Решкой. Зажал он кулак и спрашивает: «Ну а сейчас, думаешь, как лежит?» Да решкой, говорю, как и лежала. Тут он захохотал и разжал. А монета, действительно, лежит решкой. Он как увидел это — оцепенел. А потом так расстроился, заплакал. Что-то мне жалко его стало. Догнал я его и рубль свой в карман сунул. Не расстраивайтесь, говорю, вот вам рубль на всякий случай.
— Да, здорово, — говорю я Славе, — на вот, ешь сметану.
— Нет, — говорит Слава, — сметану ни за что!
— Да ешь, чего там!
— Нет! Я же сказал. За кого ты меня принимаешь? Странная такая гордость — только на сметану.
— Ну ладно, — говорю. А Слава излагает:
— Ну вот. И остался я без денег. Расстроился сначала. А потом думаю — а, не пропаду! И действительно. Не пропал. Хожу я по улице, хожу. Хожу. И вдруг проезжает мимо меня брезентовый газик, — знаешь, ГАЗ шестьдесят девять, на секунду поднимается брезент, и оттуда цепочкой вываливается несколько картофелин. Отнёс я их домой, взвесил — ровно килограмм. Представляешь? А потом, уже вечером, какие-то шутники забросили мне в окно селёдку. Ещё в бумагу завёрнута промасленную, а на ней на уголке написано карандашом: восемьдесят копеек. Ну что ж. Для них, может быть, это и шутка, а для меня очень кстати! Отварил я картошку, с селёдочкой поел — прекрасно!
— Тише, — говорю, — не кричи.
И тут действительно бабушкин голос:
— Ну всё, я закрылась, буду спать. Теперь пусть забираются воры, бандиты — пожалуйста!
И раздалось такое хихиканье из-под двери.
— Ну вот, — продолжал Слава, — и вдруг вызывают меня в милицию. Сидят там трое ребят наших лет. Вот, говорит милиционер, задержана группа хулиганов. Забрасывали в окна селёдки. Да это, говорю, не хулиганство! Надо различать. Мне так очень понравилось. Сельдь атлантическая, верно? Да, — хмуро говорит один. И тут появляется участковый, Селивёрстов. Задумчивый.
— Да, — говорит, — надо им руки понюхать. У кого селёдкой пахнут — тот и кидал.
Оказалось, только у меня пахнут. Селивёрстов тогда и говорит:
— Ну ладно, если пострадавший претензий не имеет и руки у вас селёдкой не пахнут, тогда с вас только штраф — восемь копеек.
— А кому платить? — спрашивают.
— Вот ему, — и показывают на меня.
Вот так. Пошёл домой. А те шутники благодарные под окном моим ходят с гитарами, поют. И вдруг — Селивёрстов!
— Ты, — говорит, — не обращай на меня внимания. Я просто так. Очень ты мне понравился. Уж очень ты благородный. Я посижу тут и уйду. Сам знаешь: всё больше с преступниками дела, а с тобой и посидеть приятно. Посижу тут, отдохну и пойду.
Потом жаловаться стал:
— Все, — говорит, — видят во мне лишь милиционера, боятся, а иной раз так хочется поговорить просто, по-человечески. И с тобой вот — поговорить бы на неслужебные темы. Не веришь? Я даже без револьвера — вот.
— Знаете что, — говорю я ему, — как раз перед вашим вызовом шёл я звонить по важному делу.
— Ну что? — говорит. — Иди звони. На вот тебе две копейки.
Даёт двухкопеечную монетку позеленевшую. Взял я её, выбежал на улицу и вдруг остолбенел! Такая мысль: картошки кило — десять копеек, селёдка — восемьдесят. В милиции дали — восемь, да сейчас — две. А в сумме — рубль! А отдал-то я как раз рубль! Представляешь?
Слава замолчал. Я тоже молчал, потрясённый. Мы так посидели, неподвижно. Потом Слава вдруг взял белый бидон, заглянул и говорит оттуда гулко:
— Что это там бултыхается в темноте?
— Квас.
— Можно?
А сам уже пьёт.
— Ну, всё, — говорит, — а теперь спать.
Пошли мы в комнату. Легли валетом. Слава сразу заснул, а я лежал думал. Луна вышла, светло стало. И вдруг Слава, не открывая глаз, встаёт так странно, вытянув руки, и медленно идёт! Я испугался — и за ним.