Ее ужасно обидело, что вместо того, чтобы еще раз похвалить ее за вчерашнее, все-таки она первый раз в жизни участвовала в драке и действительно оказала Михалычу помощь, Роберт обращается с ней как… как… Она не могла подобрать слов от возмущения. Как со своей собственностью, которая все простит! А вот и нет! Она не позволит так с собой обращаться! Есть уже один, который считает ее своей рабыней!

– Да я и сама больше к вам в машину не сяду! – закричала она. – Тоже мне преподаватель! Зануда вы, вот вы кто! И преподавать вы не умеете! В группе у вас вечно шум и кавардак, и мямлите вы так, что у вас никто никогда и ничего не может разобрать!

Роберт, пока она кричала, стоял перед ней и только ошеломленно моргал ресницами.

– Ну ты и гнида! – в конце ее тирады наконец произнес он. – То говорила «вы – мой гуру», а как подучилась немного, так у меня вечно шум и кавардак! Чтобы духу твоего больше на занятиях не было, и на экзамен не смей приходить! Иди сдавай куда хочешь! Можешь жаловаться на меня хоть самому президенту! До экзамена не допущу!

– А вы бы и так не допустили! У меня, по вашей милости, до сих пор площадка не отработана! – повернувшись к нему, уже тише, но так же яростно сказала Нина. – Пока вы меня по улицам мотали, другие на площадке тренировались. Вон Михалыч своих учеников сначала все фигуры отработать заставил, а потом уже на улицу выпустил! А вы, наверное, сами ни одной сделать не можете! – Последнюю фразу она сказала, конечно, сгоряча, в запале и зря. Естественно, Роберт блестяще мог выполнить все фигуры, иначе какой же он был бы преподаватель? Но то, что ученики Михалыча, а все видели это, ползали по площадке, отрабатывая технику, а ученики Роберта начали обучение сразу с улицы, тревожило не одну ее. Учащимся площадка почти всегда давалась тяжелее, чем улица, и это обстоятельство порождало их беспокойство. Роберт же с Михалычем считали, что чем хуже условия, в которых ученики работают на площадке, тем легче им потом будет ездить самостоятельно. Камнем же преткновения для многих оказывалось упражнение, которое называлось «Эстакада». Заключалось оно в том, что ученик должен был самостоятельно въехать на довольно значительное возвышение в виде крутого мостика, остановиться на нем прямо на середине подъема, на крутизне, не допуская отката назад, потом тронуться с места, завершить подъем и, осторожно скатившись с другой стороны, вывернуть на прямую. На мостике, покрытом снегом или коркой льда, выполнить это упражнение было невозможно. Нина волновалась именно из-за него. Несколько раз она задавала Роберту вопросы по этому поводу, но он или отмалчивался, или отшучивался, или говорил, что она успеет. На самом деле он действительно ждал первого снегопада, чтобы научить Нину выполнять это упражнение в трудных условиях. Во-первых, и экзамен ей, как и всем ученикам группы, пришлось бы сдавать уже зимой, а во-вторых, Роберт всегда придерживался теории, что если тяжело в учении, то легко в бою. Нинины слова задели его за живое.

– Я не могу сделать фигуры на площадке?

– Наверное, не можете, если не учите этому! – Нина возмущенно трясла головой, хотя гнев ее стал потихоньку улетучиваться. Она поняла, что сморозила глупость. Разъяренный Роберт уселся в машину и с силой захлопнул дверцу.

– Ну, смотри! – И он поехал.

Да, действительно, на автомобиль, передвигавшийся по площадке словно игрушечный, было любо-дорого посмотреть. Все фигуры Роберт исполнял тютелька в тютельку, не просто на «отлично», а на самую превосходную степень, какую только можно было вообразить. Апофеозом всему была «Эстакада». Он въехал на нее не передом, как это полагалось по правилам, а задом, остановился ровно посредине подъема, не откатившись вниз ни на сантиметр. Затем, чуть слышно газанув, он легко тронулся с места и так же легко достиг вершины моста. Задержавшись на мосту сколько нужно, будто покрасовавшись на нем, он так же задом съехал вниз, аккуратно и очень точно развернулся и тут уже газанул как следует, взял с места в карьер и быстро укатил за ворота, за пределы видимости Нининых глаз. Нина осталась во дворе одна, не считая собаки. Пес, который тоже следил за всеми передвижениями автомобиля, теперь отчетливо понял, что больше уже ни от кого ничего ожидать не приходится, потянулся, зевнул, встав вдруг как ни в чем не бывало на все четыре ноги, и деловито потрусил к беседке, очевидно, по каким-то своим, собачьим, делам. Нина глянула ему вслед и возмущенно всплеснула руками:

– Ах ты интриган! Бессовестный обманщик! Ты, оказывается, подачки выпрашивал, а я из-за тебя с преподавателем поругалась! Ну и что мне теперь делать?

Действительно, как теперь ей следовало поступить, оставалось вопросом.

– Из школы меня выгнали, и все занятия пропали! – сказала она громко. – А я-то, дура, за мятными конфетками в магазин бегала! – Она с сокрушенным видом поглядела на пакетик мятных лепешечек, завернутых в веселенькие цветные обертки, со вздохом опустила его в ближайшую урну и затем тоже двинулась со двора. Почти час она потратила на то, чтобы найти другую автошколу и договориться с тамошним преподавателем – пожилым маленьким мужичком о том, чтобы он научил ее ездить по площадке. Потом она поехала домой, чтобы отдохнуть, переодеться и идти в косметический салон.

3

Все было как всегда и одновременно как-то не так в их квартире. В пакете для мусора лежала пустая бутылка из-под хорошего белого вина. Когда Нина уходила из дома, ничего такого там не было.

«Он что, пил вино прямо из горлышка?» Она огляделась. Нигде, ни в раковине, ни в посудомоечной машине, не было никаких следов грязной посуды – бокалов, чашек, тарелок, ничего, за что можно было бы зацепиться и представить, что же все-таки происходило в квартире за время ее отсутствия. Все вещи лежали на своих местах, тапочки стояли на полке. И только в ванной она увидела на своей расческе несколько светлых волосков. Внутри у нее все похолодело.

«Не может быть, наверное, это мои собственные волосы! Просто освещение придает им такой странный блеск!» Нина осторожно сняла волоски, рассмотрела на свет, потом взяла карманное зеркальце, подошла к окну и там приложила их к своим волосам. Как ни хотелось ей себя обмануть, увы, сомнений не оставалось: волосы принадлежали яркой блондинке. Нина с чувством отвращения отбросила от себя расческу, будто испугалась неизвестной заразы, а потом побежала в спальню и стала там, как собака, обнюхивать подушки и одеяла, ворошить халаты, перетряхивать простыни. Постельное белье было переменено: она отчетливо помнила, что тот комплект, который был постелен ею самой, имел другой рисунок. Она ринулась в ванную – так и было: тот прежний комплект скомканный валялся в корзине. Да никогда в жизни Кирилл сам бы не стал менять постель! Это тоже улика! Сердце у нее бешено колотилось от возмущения и от страха: что же, что же все-таки происходило в квартире, пока она сидела и болтала с Пульсатиллой, а потом мирно спала? Вот была подушка Кирилла – она отчетливо ощущала его запах. А другая? Кто этой ночью спал на ней? Она осторожно взяла подушку в руки, стала рассматривать ее так и эдак в поисках новых волосков, принюхиваться, но понять ничего не могла. Наконец с остервенением содрала она и это постельное белье и бросила его в стиральную машину. Слезы душили ее, но она еще могла говорить вслух: