Он торопливо извлекает из своего потрепанного кошелька швейцарский паспорт и тычет пальцем в кривую надпись, сделанную поверх официальной даты его рождения.

— Мне было сорок четыре года, когда я познакомился с Клаусом, — говорит он приглушенным голосом и задумчиво затягивается сигаретой. — Это был лучший год в моей жизни. Именно тогда я по-настоящему родился. Для меня этот год не закончился. И не закончится никогда. Хоть для Клауса с тех пор прошло одиннадцать лет. Точнее — одиннадцать с половиной, но это не важно, — добавляет он, нервно крутя колечко на пальце левой руки.

Марсель проживает в блочном доме на окраине Цюриха, но большую часть своего времени проводит на площади Бельвю, в центре города, у озера, на трамвайной остановке неподалеку от ратуши.

В начале месяца он забирает в ратуше свое пособие наличными, поскольку ни один банк не хочет ему открывать счет.

— Потому что, понимаете, в этой Швейцарии, — иронизирует он, — банков больше, чем дошкольных учреждений, но ни в одном из них не доверяют мужчинам на шпильках.

Через несколько дней, когда в кошельке остаются уже только документы и последние банкноты, он прежде всего отказывается от еды в ресторанах, потом от вина, а в конце переходит на «нарушающий права человека смертоносный мусор из уличных грилей». Труднее всего ему отказаться от курения, поэтому он загодя собирает окурки из пепельниц со столиков бара на площади Бельвю.

— И при этом, — говорит он без какой-либо претензии в голосе, — я вызываю у них удвоенное отвращение.

Вид Марселя, выгребающего окурки из пепельниц, действительно может шокировать. Изборожденное морщинами мужское лицо, ярко выраженная лысина, широкие плечи.

И на этом заканчивается Марсель-мужчина. И начинается Марсель-женщина. Золотые сережки в ушах, розовая губная помада на губах, удлиненные тушью ресницы, фиолетово-серый лак на ногтях нежных пальцев. Дамский черный кожаный пиджак, узорная блузка с лайкрой, брюки-капри и замшевые кроваво-красные шпильки…

Я подхожу к Марселю и даю ему две сигареты.

Он идет вместе со мной к моему столику.

Мы начинаем разговаривать. Он удивляется, обнаружив, что я не знаю французского. Переходит на немецкий и, видя мою беспомощность, избегает швейцарского диалекта. Сначала — легкая прелюдия для более глубокого разговора. Как я сюда попал? Почему я здесь, в этом скучном Цюрихе, а не в пульсирующей жизнью Женеве? Неужели Польша «не дай польский Бог, простила Германию»? Потому что он, Марсель, «если бы был Польшей», то не смог бы простить.

Я отвечаю короткими односложными фразами, стараясь скрыть свое любопытство. Но это невозможно. Потому что я ведь не хочу разговаривать ни о расположении скуки на карте Швейцарии, ни о Боге, ни о прощении.

Я хочу разговаривать совсем о другом. Четыре кофе, три бокала вина и полпачки сигарет — и вот я понимаю, что Марсель заметил то, что я пытаюсь скрыть. Мы говорим в конечном итоге о его сложной половой принадлежности. Он сам почти вообще не употребляет слова «пол». Все время говорит: «гендер».

Марсель окончил философский факультет в «надутой Сорбонне». С дипломом в кармане он вернулся домой в Базель и однажды дождливым вечером встретил Клауса. Но это произошло много лет спустя, после того как отец — поскольку его первородный сын носил шпильки не только за закрытыми дверями своей квартиры, наедине с самим собой, но и публично, — сначала официально лишил его наследства, потом выгнал из дома, а в конце концов полностью отрекся от «этого гермафродита». Потом от него постепенно отказался и весь остальной мир. И это в Швейцарии, которая считается образцом толерантности!

Официально она такая и есть, но толерантность ведь это намного больше, чем положения закона в каких-то документах. Истинная толерантность — в умах и сердцах. Для Марселя не было работы, никто не хотел сдавать ему квартиру, люди, которых он считал друзьями, тоже постепенно закрывали перед ним двери своих домов. Одинокий, окруженный всеобщим презрением и отвращением, он понимает, что должен наконец определиться, кем является.

Но он не может на это решиться — и не хочет.

Потому что иногда он чувствует себя женщиной, а иногда мужчиной.

Его пенис так же дорог ему, как и ощущение собственной женственности в мышлении и низу живота. Поэтому он «не накачивает себе грудь» гормонами и уж тем более не позволит, чтобы хирурги сформировали ему между ног вагину.

— Потому что гендер — это способ мышления и чувствования, а не жировая ткань или отверстие с каналом, — добавляет он.

Сначала пришло одиночество, потом отчаяние, в конце концов — хроническая депрессия и две попытки суицида.

После последней, в психиатрической клинике, Марсель познакомился с Клаусом. Клаус работал там врачом и был таким же «дуальным», как Марсель. С той только разницей, что хранил свою «дуальность» в глубочайшем секрете от окружающих. Через два месяца пребывания в больнице Марсель не вернулся к своему одинокому бездомному существованию. Он переехал к Клаусу.

— Вам, наверно, трудно в это поверить, но то была настоящая любовь, а не какой-то акт отчаяния из-за отсутствия выбора, не соломинка, за которую хватается утопающий, — говорит он тихим голосом. — Я полюбил его не потому, что он был, как и я, еще одной жертвой кораблекрушения на необитаемом острове. Шанс, что мы, с нашими «особенностями», встретимся, был микроскопический, но в данном случае совсем не это было важно. Гораздо важнее были любовь и уважение.

Как мужчина, я хотел заботиться о женщине в Клаусе, а как женщина — чувствовать себя защищенной, окруженной его мужской силой. Это трудно понять, когда мозг относится к одному полу. Я знаю. Мы несколько лет хранили эту любовь. Прятали ее от жестокого, презирающего нас мира. Но потом Клаус начал определяться. Он познакомился в клинике с одной женщиной — настоящей женщиной. Моя «половинная» женственность перестала его удовлетворять…

О WOLNYM RYNKU
О свободном рынке

Результаты исследований немецких социологов, работающих по поручению независимой организации GEWIS, в очередной раз подтвердили то, что для многих, к сожалению, перестало быть очевидным: одной из величайших ценностей в жизни человека является любовь.

Но только любовь долговременная, основанная на моногамической исключительной привязанности. Это мнение выражали в среднем свыше семидесяти восьми процентов анкетируемых женщин и около шестидесяти пяти процентов мужчин. Возраст анкетируемых при этом значимой роли не играл. Отличия результатов для возрастной группы 20–30 лет сравнительно с группой 55–65 лет были незначительны. Оказалось, что и молодые люди, и старшее поколение считают любовь самой большой ценностью в своей жизни. Стремление к любви, по крайней мере выраженное в процентах, не является пережитком прошлого. Психологи не особо удивляются таким результатам исследований. Они в этом случае удивительно единодушно говорят о том, что во времена неосексуальной революции — а именно так определяет себя нынешний тренд сексуальности в так называемой западной культуре — романтическая любовь стала штучным товаром, эксклюзивом. Ее нельзя ни произвести, ни купить. И лишь она обеспечивает опыт абсолютного понимания, безграничной близости и дает ощущение защищенности.