Но государь в кресле должен сидеть один.
Самые родовитые из бояр могут приблизиться к самодержцу не выше чем на три ступени. Прочая челядь должна смотреть только издалека.
Василий Иванович имел право на такой трон как наследник развалившейся Византии, как обладатель великокняжеского венца, как хранитель православия.
Двор замер, государь вышел на Красное крыльцо в полном облачении. Он опирался на золотой посох и был подчеркнуто замедлен в движениях. И только ближние бояре знали, что эта степенная поступь — не избыток гордыни, а следствие смертельной болезни. Для них было удивительным, что государь, разучившийся даже сидеть без посторонней помощи, сумел сделать почти полдюжины шагов, не оступившись. Но никто из бояр не смел даже приблизиться для того, чтобы поддержать великого князя под локотки.
Ахнули московиты, и трудно было понять, какое чувство вложено в этот выдох — облегчение или горечь. Спал ликом государь, и острые скулы выдали в нем нежданно-негаданно далекую кровь кочевника.
Василий Иванович посмотрел вниз, на склоненные босые головы, и подумал о том, что сил у него хватило ровно настолько, чтобы дойти до кресла. Самому вернуться в покои ему, видимо, уже не дано. Он знал, что многие византийские императоры разъезжали на троне, покоящемся на плечах рабов. Но так они поступали только для того, чтобы подчеркнуть собственную силу и значимость. Василий же если нынче возвратится в дом на руках рынд, то выкажет слабость, несовместимую с великокняжеским чином. А такое нельзя допустить ни в каком случае, и государь вложит в последний шаг всю свою, пусть и остатнюю, душу.
— Встаньте, православные, — произнес Василий Иванович.
И в этом голосе было больше от кротости монаха, чем от власти всесильного государя.
Разогнули спины холопы, и великий князь увидел сразу всех. Еще вчера московиты представлялись ему едва ли не на один закрой, некие безликие существа, способные снести не только тяжкий налог, но и государеву опалу, а ежели потребуется для великой княжеской чести — и сокрушить вражий детинец. Но сейчас, глядя в бородатые лица, Василий Иванович видел, что холопы так же не похожи друг на друга, как цветы, выросшие на одной поляне, как пальцы на руке. Были среди них и добрые, и злые; были квасники и те, кто не терпел хмельного духа; были люди степенные и те, кто на гулянках еще задирал девкам платья. Если что и объединяло их всех, так это единый родитель — великий государь московский Василий Иванович.
— Здравствуй, батюшка-государь, — слаженным хором отвечали холопы.
— Вот что я вам хотел сказать… господа московские, — подбирал нужные слова великий князь. — Строг я бывал с вами, может, кому чести должной не отдал, может, кого обидел зря. Не держите на меня зло, простите, Христа ради… ежели сумеете.
— Василий Иванович, что же ты такое глаголешь, — упал на колени дворянин, стоявший ближе всех к крыльцу. — Аль не стыдно тебе, неразумному. Разве просит прощения батька у сына, разве щенок учит взрослого кобеля грызть кость. Это ты нас прости, великий государь, что росли мы непослушными и частенько доставляли тебе хлопоты.
— Прости, государь, — подхватили вразнобой в толпе.
— Истинный бог, прости.
— Ну так и простим друг друга. А теперь ступайте, дела меня ждут государственные, — уже с трудом произнес великий князь.
Догадавшись, что силы покидают Василия Ивановича, дворянин поднялся с простылой земли и крикнул в примолкшую толпу:
— Да вы никак ли примерзли, любезные?! Государю делами заниматься нужно! — И, натянув на острый затылок меховую шапку, затопал со двора, уводя за собой столпившихся ротозеев.
Двор опустел.
Сейчас он казался очень просторен, и стража, уложив пищали на плечи, размеренно и неторопливо затопала прочь. Теперь, оставшись наедине с ближними слугами, великий князь мог позволить себе выглядеть немощным.
— Вы что, окоченели на морозе? — слабо прикрикнул Василий Иванович на рынд. — Несите меня обратно в покои! Да не расшибите только о лестницу, не вышел еще мой срок.
Предтеченские врата чаще называли Боровицкими, а все оттого, что к Кремлевскому холму подступал многовековой могучий бор, где заканчивалась власть государя и начиналось шальное раздолье темных сил. Даже дорога здесь была не так наезжена, как перед Троицкими или Спасскими вратами. Она часто прорастала злым репьем и крапивой и норовила обидеть всякого путника.
Редко государь выбирал этот путь. Однако нынешней ночью должен был въехать именно через Боровицкие ворота, и городничий уже с утра наказал служивым людям разобрать дорогу от завалов, украсить башню фонарями и подлатать мост.
Служивые люди весело и зло взялись за хлопотное дело, и уже к полудню Боровицкий путь очистили от камней и бревен, а подъездная дорога была подметена так же ладно, как покои самого великого князя.
Распаренные и усталые служивые в благодарность за спорую работу выпросили у городничего браги, и тот, понимая, что иначе сладу с подневольными не достичь, выдал на каждого по две кружки терпкого напитка. Выпили мужи, заели хлебом, но только растревожили нутро.
Плотницкий десятник, мужичина лет сорока, сухопарый, как доска, и такой же занозистый, как ее неровный срез, разогнал холопов по слободским избам и без веселящего напитка повелел не являться. А когда посыльные вернулись, был устроен пир, щедрые брызги от которого попали в кружки караульничих и дозорных молодцов.
Городничий немного побранился, огрел в сердцах двух пьяных плотников, попавших под руку, и, созерцая бестолковый пир, понял, что работа сегодня не сложится. Он и сам был охоч до веселого зелья и знал — ежели нутро горит, то не загасить его ничем более, окромя как крепкой медовухой.
Перекрестился городничий, глядя на недостроенный мост, пнул подгнившие доски и обронил:
— Авось пронесет! Авось государь не по гнилому поедет. А ну, мужики, плесните мне в кружку браги, — отринул он жалкие крохи сомнения, — душа веселья просит.
Гулянье в эту ночь удалось. Предчувствуя дармовое угощение, из города понабежали гусельники и скрипошники, явились скоморохи, волоча за собой ручных медведей, а потешники, нацепив мерзкие хари, затейно прыгали вкруг костра.
Никто не заметил, как из леса выехала повозка государя. Некоторое время она пряталась под широкими лапами елей, а потом, освещенная вовсю полыхающим костром, появилась у самого моста. Государева каптана напоминала татя, пробирающегося в ночном лесу к месту сходки разбойной братии. Не слышно было задорных голосов рынд, возвещающих о приближении московского великого князя. Не видно было и многочисленного отряда, который без жалости лупил бы плетьми всякого, кто смел перейти дорогу. Даже цепи с кареты сняты, и внять можно было только шорох полозьев о замерзшую землю.
— Государь! — ахнул от неожиданности городничий, роняя из рук огромную братину [33] с брагой прямо себе на колени.