Зато, как обещала Манефа, и беды не было. Была головокружительная научная и административная карьера. Зарубежные командировки. Отдельная трехкомнатная квартира на Кутузовском. Дача в Акулинине. И наконец – выстраданное в ожесточенной войне интересов и амбиций почти собственное детище в виде негосударственного вуза под скромным названием «Институт управления, бизнеса и права». Причем что важно: под крылом этого учреждения нашлось место всем трем сестрам Коротич и даже Наташиной племяннице – Алиной дочке Лерочке Спицыной (в замужестве Жбанниковой).
* * *
Но прежде чем Наташа превратилась практически в полноправную хозяйку того, что потом назвали неудобоваримой аббревиатурой НОУ МПИУБП, в ее жизни начались изменения необратимого характера. В сущности, одно из них было вполне логичным, но при этом – совершенно неожиданным и, с точки зрения Натальи Михайловны Коротич, абсолютно неправильным. В возрасте восьмидесяти пяти лет умер Георгий Константинович, которого по старой привычке она так и называла Ге. И Наташа, узнав о случившемся, прилетела из Варны, отложив очередной научный доклад на очередном конгрессе разномастных математиков. Она буквально ворвалась в квартиру в Спиридоньевском переулке, невозможно для такого случая нарядная, в красном платье с этнической вышивкой по подолу, купленному в Болгарии в дурацком магазине для одуревших от солнца туристов, и долго стояла перед дедом на коленях, проговаривая все то, что должна была сказать ему при жизни. И когда опухшая от слез Аурика заявила такому же опухшему от слез Коротичу, что вот он – конец, раз ушел в мир иной главный мужчина ее жизни, Наташа поднялась, посмотрела на мать, единолично присвоившую себе право оплакивать ссохшегося от старости Георгия Константиновича, и презрительно усмехнулась, а осиротевшая Аурика Одобеску торопливо добавила: «Правда, еще один остался».
Во время похорон Аурика добровольно уступила свое почетное место старшей дочери, и это не вызвало никакого ропота у остальных девочек, чей возраст уже давно перевалил за ту черту, когда их можно было так называть. Никто не оспаривал Наташиного права быть главной любимицей Ге, наоборот – и Альбина, и Ирина, и Валя свои соболезнования приносили в первую очередь не матери, а старшей сестре.
– Наташка, – обнимали они ее по очереди. – Ну, хватит тебе, не плачь. Этого же следовало ожидать. Чего ты хочешь?! Восемьдесят пять лет! Не мальчик. Жалко, конечно. Но что поделаешь?!
И только Альбина искала другие слова для того, чтобы хоть как-то облегчить Наташину скорбь:
– Он легко… Я была здесь, когда приезжала «Скорая». Просто заснул. Лег на бок, сложил руки под щеку, и все. Не больно, не страшно… Счастливый человек. Можно было бы смерть заказывать – такую же себе просила бы. Веришь, мама даже не сразу поняла, что он умер. Спит и спит. А оказалось…
– Если бы она (Наташа кивнула головой в сторону матери) чаще его навещала, может быть, спасли бы.
– Зачем? – грустно спросила Альбина и взяла сестру за руку.
– Как зачем?! – изумилась простоте вопроса Наташа.
– Зачем? Вспомни Глашу.
Умерла Глаша странно: просто заболел живот. Болел два дня; она не давала вызвать «Скорую» до тех пор, пока Альбина не ворвалась в ее комнату в сопровождении деда и не потребовала показать то, что помощница барона Одобеску тщательно прятала под одеялом, подворачивая его под себя, чтобы, не дай бог, не сползло. «Острый живот», – моментально определила уже практикующая Алечка и потребовала вызвать «Скорую».
«Не отдавайте меня, Георгий Константинович», – слезно попросила Глаша хозяина. Взъерошенный и испуганный Одобеску с мольбой обернулся к внучке: «Может, не надо?» – «Надо, дедуль», – уверенно и почти весело ответила ему Алечка, наивно веря, что под присмотром врачей будет надежнее.
К вечеру третьего дня позвонили из реанимации и сообщили о смерти пациентки, ошибочно произнеся ее фамилию, отчего Георгий Константинович не сразу понял, о ком идет речь, и даже, на всякий случай, перезвонил, чтобы убедиться, не произошла ли ошибка.
– Умерла, – сказала трубка равнодушным голосом и для проформы сообщила время смерти.
Тогда Алечка стояла перед Ге на коленях и плакала, пытаясь объяснить убитому горем Георгию Константиновичу, что если бы не возраст, то спасли бы, непременно спасли…
– Ты – врач, – еле слышно произнес Одобеску и посмотрел зареванной внучке в глаза. – Но не бог. Ты что, действительно думаешь, что Глаша умерла от того, что у нее была непроходимость кишечника? Сахарный диабет? Высокое давление?
– Да, – кивнула головой Аля.
– Нет, – покачал головой Георгий Константинович и всхлипнул: – Моя Глаша умерла от того, что пришло время.
– Наташа, – снова теребила сестру Альбина. – Не вини маму, вспомни Глашу. Ну, вспомни.
– Ну, что-о-о-о?! – никак не могла взять в толк старшая сестра.
– Вспомни, что сказал Ге! Глаша умерла оттого, что «пришло время». Наташа, он тоже умер оттого, что «пришло время», – пыталась заглянуть в лицо сестре Аля.
Но Наталья Михайловна Коротич оставалась безутешной и не торопилась возвращаться к реалиям привычной жизни, ошибочно предполагая, что та значительно изменилась после ухода Ге. А ведь все было прежним, просто на кладбище появилась еще одна свежая могила, усыпанная свежими цветами, часть из которых к вечеру окажется в составе умопомрачительных букетов, предлагаемых в переходах метро или в других общественных местах.
– Наташенька, – пытался Михаил Кондратьевич увести дочь от могилы деда, – пойдем. Люди ждут. Поминки заказаны. Ехать надо.
– Я сама приеду, – упрямилась Наташа. – Скоро.
– Так не положено, – шептал ей в ухо расстроенный отец.
– Кто сказал? – огрызнулась Наташа и, увидев, что к ним направляется Аурика, тут же добавила: – Еще одна. Вырядилась, как на свадьбу… Даже жемчуг и тот черного цвета нацепила. Чтоб шел к ее печальным очам.
– Мама тебя чем-то обидела?
– Нет.
– А тогда почему ты считаешь себя вправе обсуждать ее со мной в таком тоне? – Коротич развернул дочь к себе лицом. – Она одета подобающе случаю. А то, что она выглядит элегантно, есть не что иное, как следствие ее вкуса, а не желания поразить публику. И ни одна женщина, даже ты, не смеет в моем присутствии высказываться о моей жене в таком тоне, а уж тем более – обвинять ее в лицемерии. Кстати, был бы жив Георгий Константинович, он сказал бы тебе то же самое. Не надо думать, что только твое горе безутешно, а остальные ничего не чувствуют.
– И что ты чувствуешь? – выдохнула ему в лицо Наташа. – То же, что и я?
– Мы не можем чувствовать с тобой абсолютно одинаково, но и для тебя, и для мамы, и для меня, – Михаил Кондратьевич с трудом проглотил ком, стоявший в горле, – это… Это…
Профессор Коротич растерянно покрутил головой по сторонам, словно пытаясь подобрать нужное слово, но не найдя такового, по-детски заплакал и уткнулся в Наташино плечо.