– Уволить меня, – выдохнула домработница, и руки ее в этот момент повисли безвольными плетями вдоль худого, с возрастом перекошенного тела.
– А с чего это ты так решила? – грозно сдвинула брови хозяйка и сделала шаг навстречу восставшему пролетариату.
– Так Михал Кондратыч помер, теперь никто не вступится, разве вы меня терпеть станете? С глаз долой…
– Скажешь еще слово, – оборвала зарвавшуюся домработницу Аурика, – и, клянусь памятью твоего «Михал Кондратыча», – расчет вмиг получишь. Научилась разговоры разговаривать! Твое какое дело? За порядком в доме следить?
Полина кивнула.
– Вот и следи!
Дождавшись знакомой реакции, Вашуркина Полина Ивановна разом успокоилась и как ни в чем не бывало спросила:
– За карбонадом ехать, что ли?
– Не надо, – гордо отказалась Аурика и, скорчив таинственную физиономию, поманила помощницу рукой: – Иди сюда.
Полина нагнулась к хозяйке с немым вопросом в глазах: та протянула ей перевязанный бечевкой пакет с фотографиями.
– Чего это?
– Посмотри.
– Так завязано же, – тронула Полина бечевку пальцем.
– Так развяжи.
Воодушевленная доверием со стороны барыни домработница развязала веревку и вытащила из пакета первый попавшийся снимок.
– Михал Кондратыч! – с легкостью узнала она лежащего в гробу покойника. – Господи, что ж за страсть-то такая. Это сосед?..
– Это? – Аурика ткнула пальцем в снимок. – Не сосед. Это Мишка. Но я лично знать его таким не хочу. Хватит, насмотрелась уже. И выкинуть вроде как не могу – понимаю, ведь, что Мишка.
– А сжечь? – предложила Полина. – Разве ж такую страсть нормальные люди в доме хранят? Ушел человек в землю – и ушел. Все видели, а остальное – ни к чему. Чай, он не Ленин, чтоб его таким вот помнили. А Михал Кондратыча и так не забудешь!
– Вот и я про то же, – прошептала Аурика и, взяв из рук Полины фотографию, еще раз на нее внимательно посмотрела, передернула плечами: со стороны показалось, словно судорога по телу прошла, и спешно засунула снимок обратно в пакет. – Сжечь, говоришь?
– Сжечь, – поджала губы Полина и полезла в кладовку за цинковым корытом.
Когда Наталья Михайловна наконец-то добралась до матери, в квартире стоял дым столбом, а на столе – жестяная коричневая банка из-под бразильского кофе под названием «Globo».
– Что у вас случилось? – напугалась Наташа, обнаружив закопченных обитательниц квартиры. – У вас что, пожар был?
– Нет, – покачивая ногой, ответила развалившаяся в кресле Аурика и постучала кончиками пальцев по краю глазницы, словно крем вокруг глаз в кожу вбивала.
– Но я же чувствую: горелым пахнет, аж в горле першит.
– Ничего, Наташенька, выветрится, – пообещала Полина, но хозяйку не выдала и, прибрав со стола жестяную банку с фотографическим прахом Михаила Кондратьевича, тут же заворковала: – Давай накормлю? Поди, весь день кусочничала?
– Ничего я не кусочничала, – отмахнулась Наталья Михайловна и присела на диван. – Ты меня зачем звала? Дым нюхать?
– Посоветоваться хотела, – пояснила Аурика свои намерения, отчего и Наташа, и Полина чуть не поперхнулись: до того странно из уст Аурики Георгиевны звучали слова о том, что она готова выслушать чье-либо мнение, кроме своего собственного. Наверное, сейчас было бы логично услышать, что ее могли бы интересовать мнения только двух человек – «папы и Миши», но, к сожалению, ах и увы…
– Я что-то тебя, мама, не понимаю. Ты звонишь мне на работу, ничего не объясняешь, требуешь, чтобы я явилась, как только освобожусь, а теперь играешь со мной в молчанку. А, между прочим, я сегодня работала целый день.
– Я тоже не в парикмахерской была, – не осталась в долгу мать и попросила Полину приготовить чаю. Было видно, что Аурика Георгиевна сознательно оттягивает момент начала разговора, словно собираясь с мыслями.
Когда Полина вышла, Аурика Одобеску пересела на диван, чем напугала Наташку до полусмерти, вызвав в дочери страшные подозрения, не больна ли та, как папа. Но мать пару раз глубоко вдохнула и наконец-то произнесла то, что собиралась:
– Жить не хочу.
Наташины брови взлетели вверх. От Аурики не укрылось это движение, и она заторопилась:
– Не бойся. Это пройдет. Говорят, пройдет. Хотя я в это не верю. Но Мишка бы сейчас сказал, что существуют определенные аксиомы (получилось очень похоже), по отношению к которым не может быть двух мнений. Так вот: мне нужна твоя помощь. Я хочу купить дачу.
– Да-а-ачу?
– Да, дачу. В этой квартире я жить не буду, но и продавать ее не буду. Хотите – сами живите. Валька, например. Может, Ирка захочет. Мне все равно.
– Мама, ты городской человек. Что ты будешь делать на даче зимой?
– Жить. Я все обдумала. Вам я больше не нужна. У вас своя жизнь. Давно своя жизнь. Ни я вам, ни вы мне особо не интересны.
– Зачем ты так? – обиделась на мать Наташа.
– Как?
– Вот так, цинично.
– А ты бы хотела, чтобы я рассказала тебе жизнеутверждающую историю о том, что лето я буду проводить на даче, а зимой гостить у своих дочерей? Знаешь, я не так глупа, как может показаться. Тягаться с Лиром я не берусь, да и вы не похожи ни на Регану, ни на Гонерилью…
– Ты можешь говорить проще? – возмутилась Наталья Михайловна, хотя прекрасно поняла, что имеет в виду Аурика. – Это все-таки жизнь, а не шекспириана!
– Не думала, что ты так хорошо ориентируешься в литературных источниках, – не удержалась Аурика Георгиевна, чтобы не уколоть дочь. – Но я знаю, что старость надо доживать не с детьми, а с мужем. Ну, на худой конец, с людьми своего поколения. Хотя если честно, я ненавижу стариков…
– Ты не старуха, – вздрогнула Наташа. – Тебе всего шестьдесят два. Ты моложе Маргарет Тэтчер и самой английской королевы. Ты вполне еще можешь наладить свою личную жизнь. Даже на работу устроиться, если захочешь.
Но Аурика словно не слышала, о чем говорила Наташа, она продолжала рассуждать, не оценив лестного сравнения с первыми леди Великобритании:
– Они всегда говорят о болезнях и о том, что раньше было лучше.
– Они активно занимаются политикой, много путешествуют, занимаются благотворительностью, следят за собой…
– Конечно, лучше! – Аурика Георгиевна словно разговаривала сама с собой. – Но лучше не потому, что все было, да еще и дешевле. Поверь, никогда такого не было, чтобы – все! Лучше было потому, что был жив папа. Лучше было еще семь дней назад. Хотя я сама просила Бога о том, чтобы Миши не стало, потому что я больше не могла смотреть на то, как он страдает. Я и сегодня рада тому, что он умер. Не потому, что умер, а потому что перестал мучиться. Но… – Аурика сглотнула ком в горле и взяла дочь за руку. – Ты думаешь, я все это говорю нарочно? Чтобы вы меня уговаривали? Остаться просили?