– Вы как муравьиная матка, Иван Алексеевич, – заметил я.
– Что? – удивился Ганс. – Странное сравнение, даже обидное, я бы сказал.
– Да-да, именно матка, ничего обидного тут нет. Может быть, вам это не так заметно, но взаимоотношения в сообществе подлиз – необычные, не совсем человеческие. Тут присутствует мощный подсознательный компонент. Во внутренние отношения подлиз неизбежно вмешивается влияние феромонов. А ведь это особый язык, присущий не людям, а насекомым. Конечно, нельзя низводить подлиз до уровня муравьев, пчел и термитов, об этом не может быть речи. Интеллект фрагрантов, насколько я уже убедился, превосходит уровень обычных людей – могу предположить, что это связано с регенеративными процессами в головном мозгу. И все же в том, как безусловно подчиняются вам все подлизы, усматривается нечто иррациональное, подобное тому, как общественные насекомые подчиняются приказам матки, дабы успешно текла жизнь колонии.
– Вижу, ты изрядный любитель энтомологии, – заметил Ганс.
– Поневоле, Иван Алексеевич, поневоле. Станешь энтомологом, если твоя любимая девушка – рабочая муравьиная особь…
– В твоих рассуждениях есть доля истины. То, что все подлизы привязаны ко мне, определено на генетическом уровне. Хочешь знать, почему?
– Мечтаю, Иван Алексеевич. Откройте великую тайну.
– В каждом фрагранте течет толика моей крови.
– В каком смысле?
– В прямом. Я был первым пациентом, которого Илья Борисович Григорьев исцелил при помощи своего препарата. Случилось это давно, в восемьдесят втором году, и было мне тогда семнадцать лет. Я лежал в областном онкодиспансере. Мне отрезали руку, я проходил курсы лучевой терапии один за другим, но ничего не помогало. Само собой, я мало понимал в том, чем и как меня лечат, я вообще плохо соображал тогда, находился в затуманенном состоянии между жизнью и смертью. Метастазы распространились по всему организму, я умирал. И тогда Григорьев, мой лечащий врач, сообщил родителям, что есть возможность прибегнуть к новому, не до конца проверенному средству. Он предупредил о большом риске, но родители согласились, и я согласился, выбора у нас не было. И знаешь, Дима, я пошел на поправку! Это казалось невероятным, но уже через месяц я стал похож на человека, еще через месяц меня выписали, а спустя полгода обследование показало, что я полностью здоров – если не считать, конечно, того, что остался без руки.
– Григорьев, насколько я догадываюсь, взял за лечение большие деньги?
– Ни копейки. Он возился со мной день и ночь, пылинки с меня сдувал, сидел у кровати часами, перевел в отдельную палату, брал бесчисленное количество анализов. Тогда я еще не знал, что он проводит научные эксперименты, отрабатывает на мне новую методику. Не знал… – Ганс задумчиво потер лысину. – Я выздоровел, и обнаружил, что не только избавился от саркомы, но и поумнел. В школе я никогда не блистал оценками, к тому же пропустил последний класс из-за болезни. А тут добился разрешения остаться на второй год, успешно закончил школу и без труда поступил в университет. Я считал, что болезни в моей жизни закончились. Илья Борисович не забывал меня, регулярно появлялся в нашем доме. Родители мои боготворили его, да и сам я относился к Григорьеву как к спасителю, не отказывал ему ни в каких просьбах. А просьб было немало – раз в три месяца Илья Борисович вызывал меня в клинику и проводил полное обследование. Он аргументировал это тем, что я – уникальный пациент, и мой опыт поможет спасти тысячи детей. К тому времени Григорьев стал доктором наук и перебрался из взрослого онкодиспансера в детскую областную больницу. Угадай, что случилось дальше?
– Счастье длилось недолго, – предположил я. – Через четыре года у вас начались проблемы, связанные с выработкой феромонов.
– Мне повезло: способности фрагранта проявились только через пять лет после лечения. К этому времени мне было двадцать два года, я заканчивал университет и оформлял документы для поступления в аспирантуру. Возможно, моя склонность к химической науке была связана с необычно чутким обонянием – нос мой работал не хуже спектрометра, большинство химикатов я мог определить по запаху, не прибегая к аппаратуре. Мне пришлось начинать с нуля, но я знал, какую методику применить – человеческие феромоны успешно выявляются методом газовой спектрохроматометрии. Не стоило особых трудов договориться, чтобы оставаться на кафедре на ночь и работать на аппаратуре. Мне удалось идентифицировать полтора десятка основных аттрактантов, репеллентов и стимулянтов. При помощи тренировок по методу обратной связи я научился регулировать выделение феромонов. Я сумел избежать основных проблем подлиз, потому что вовремя научился, как с ними справляться. Обнаруживал свои новые способности и осваивал их по мере возникновения. Разумеется, я никому не говорил о результатах исследований – понимал, что если станет известно о моем феномене, то покоя мне не будет никогда. Не говорил никому, кроме профессора Григорьева.
– Вы думали, что являетесь единственным фрагрантом?
– Как тебе сказать… Конечно, я понимал, что причина моих способностей – антираковый препарат. Я встречался с Григорьевым, много раз пытался узнать у него формулу, но он отказывал наотрез. Утверждал, что препарат оказался неэффективным, что мое исцеление – результат случая, что препарат восстановил иммунную систему только лишь из-за моих индивидуальных особенностей, и на остальных пациентов не действует.
– Вы верили ему?
– Не верил. Когда-то Илья Борисович казался мне чудесным человеком, бескорыстным кудесником с добрейшей душой. Теперь я видел, что он лжив, склонен к бесконечным интригам и патологически жаден. Я не имел прямой информации о том, что Григорьев берет с пациентов деньги, но не сомневался в этом. Я предупредил его об изменениях, которые могут возникнуть в организме тех, кого он лечит, он отговорился дежурными фразами. В стране царил хаос, можно было вытворять все, что угодно, не боясь контроля. Сейчас я знаю, что с восемьдесят седьмого по девяносто третий год Григорьев лечил детей от рака, нелегально применяя свой препарат. Несколько сотен детей прошло через его руки. Все они стали подлизами.
– Несколько сотен? – переспросил я. – Но вы же сказали, что подлиз было всего сто пятнадцать.
– Сто пятнадцать – те, кого я сумел отвезти в Шубино. Всего действию препарата Григорьева подверглись триста восемь человек, эта цифра известна мне точно. Большей части из них ныне нет в живых. А всех тех, кто выжил, я знаю лично. Долгое время существовали фрагранты, находившиеся вне нашего сообщества, мы называли их «дикими подлизами», большая часть их была проститутками женского и мужского пола. Сейчас их осталось не больше десятка. Вот так-то, Дмитрий – препарат вылечил детей от рака, но сделал их жизнь в человеческом социуме смертельно опасной.
– Что было дальше?
– В 1993 году на профессора завели уголовное дело. К этому времени стали наводить видимость порядка в медицине, началась лицензионная деятельность. Комиссия, которая пришла в онкологическое отделение Григорьева, обнаружила, что значительная часть юных пациентов лечится неапробированными медикаментами, и родители их платят за это огромные деньги. Возможно, профессору удалось бы скрыть свою деятельность, но коллеги сдали его с потрохами – благодаря жадности и гадкому характеру Илья Борисович обзавелся неописуемым количеством врагов среди персонала клиники. Григорьева арестовали через четыре дня после возбуждения дела. За это время он успел встретиться со мной.