Спи, мой звоночек родной!
Спи, мой малыш, вырастай на просторе,
Быстро промчатся года.
Смелым орленком на ясные зори
Ты улетишь из гнезда… [8]
Даже много лет спустя, когда Конь видел мать, потерявшую сына, он слышал этот тихий, исполненный любви, срывающийся на шепот и плач голос, читающий стихи.
В гробу было тесно — не шевельнуться. Руки прижимало к бокам, ногами Ник не мог двинуть, и на грудь давили тонны земли, даже через крышку — давили.
В могиле, в деревянном ящике. Нечем дышать. Ник попытался облизнуть губы, но что-то мешало, что-то мертвое во рту. Разбухший язык? Или так ощущается подвязанная челюсть? «Да меня же живым похоронили!» Он напряг все мышцы, и тело отозвалось болью. Зато удалось открыть глаза.
Непереносимо-яркий дневной свет.
Значит… умер? И сейчас кто-нибудь примется судить, взвешивать его поступки, измерять и подсчитывать.
Ангел ли, демон тронул Ника за плечо, и он замычал от ужаса.
— В порядке, — сказал некто, — пульс стабилен. Очнулся. Никита! Никита Викторович!
Тень заслонила потустороннее сияние. Ник снова замычал и забился.
— Никита Викторович! — настойчиво продолжила тень. — Вы меня видите? Вы понимаете, кто вы?
Ник затих. Он ничего не понимал, кроме, пожалуй, одного: жив. В окружении врагов. В больнице, возможно.
— Ремень снимите, — скомандовала тень, — язык он не прикусит.
Проворные руки освободили язык Ника — изо рта вытащили полоску дубленой кожи. Ник снова напряг мышцы и понял: он привязан к койке. Как буйный. Как эпилептик, иначе зачем вкладыш в рот?! Говорить пока не получалось, настолько пересохло во рту.
— Который год? — монотонно вопрошала тень, так и не оформившаяся в человека. — Месяц? Число? Как ваша фамилия? Где вы живете?
Ник пытался отвечать, но путались мысли и кружилась голова.
— Нет, — буркнули другим голосом, — не думаю, что он вас понимает. Сумеречное состояние сознания. Вас же предупреждали.
— Термины-то не перевирайте. Я в первую очередь — врач, а потом уже — палач! — вскинулась тень. И оказалась мужчиной лет тридцати пяти: белый халат, круглые очки, подчеркнуто интеллигентская бородка.
— Вот и будете зарплату врачебную получать, — пригрозил врачу невидимый оппонент. — Выполняйте, что сказано.
Врач заглянул Нику в глаза, как показалось, с сочувствием. И всадил в предплечье иглу.
Страх больше не возвращался. Ник лежал на койке, ремни сняли, но подниматься он не считал нужным. Санитар помог — размял руки, заставил сесть. Ник слушался, пока его держали, потом падал на матрас. Его не смущала грязь, он ходил под себя, кажется, из уголка рта текла слюна — Ник просто не помнил, что ее нужно глотать.
Прошла небольшая уютная вечность.
Ник не думал ни о чем, погруженный в звенящую пустоту, где даже его самого не было.
Вроде бы делали еще уколы, давали таблетки. Кажется, водили в «душ» — поливали, скорчившегося, струей воды из шланга.
Однажды Ник обнаружил себя за столом в обществе других людей. Они ели, и Ник послушно взял ложку, еле вспомнив, как ею пользоваться, зачерпнул вязкой каши. Рядом с ним обжирался, запихивал в рот целые куски хлеба жирдяй. Ник рассмеялся. Тут же подскочил санитар, увел борова, а Ника принялся кормить с ложечки, как ребенка.
Потом снова были темнота и пустота, в ней всполохами проскальзывали отдельные мысли: «Артура закопали», «Маша… изолят, изолят», «Мама не знает», но Ник не мог ни удержать их, ни додумать до конца.
Еще через одну вечность Ник понял, что в палате не темно, напротив, свет здесь никогда не гасили, он мешал, не позволял остаться в одиночестве. И санитар круглосуточно был подле Ника. Чувство тревоги оказалось новым, незнакомым. Ник смаковал его, потом попытался объяснить санитару, и тот позвал врача. Ник его уже видел когда-то, этого мужчину с аккуратной бородкой. Врач слушал его блеяние и хмурился. Снял очки, повертел их в руках, складывая дужки, и наконец тихо сказал:
— Никита Викторович, вам сильно мешает ваше состояние?
Ник с готовностью подтвердил: да, там, за порогом небытия, в осознанном мире, его ждут кошмары, его караулят твари прошлого. Ник туда не хотел.
— Тогда мы поднимем дозировку до прошлого уровня. — Врач отвел глаза. — Поправляйтесь, Никита Викторович.
Последние его слова рассмешили Ника: «Поправляйтесь»! Врач же знает: Ник здесь навсегда. На-всег-да. И никогда ему не вернуться к прежней жизни.
Никогда.
И каркнул ворон.
Ник, кажется, снова ел, и снова спал, и плавал по волнам ассоциаций, и санитар всегда был рядом, но однажды вернулась боль.
Проснувшись, Ник свернулся в постели в скулящий комок. Навалилось все сразу: нестерпимо хотелось курить, дрожали руки, пересохло во рту, и губы казались распухшими, чужими. Воняло немытым телом и мочой.
Санитар не появился, и Ник сполз с койки. Он не помнил свою палату и не мог ее видеть. На Нике было что-то вроде фланелевой пижамы, серой, застиранной. Несколько шагов до двери — за ней, надеялся Ник, туалет.
Он не ошибся. Открыл воду и сунул голову под ледяную струю. Его трясло, как последнего наркомана, и постепенно дошло: дружок, так ты и есть торчок. Тебя заперли… Где? В психиатрии? Тебя «накачали», но сегодня почему-то не дали лекарств, и тебя ломает. А в прошлый раз, со стыдом вспомнил Ник, он сам умолял врача дать транков или чем там травили. Испугался. Он проиграл и до боли боялся осознать это.
Он — проиграл.
Ник вернулся на койку, так и не осмотревшись, натянул на голову тонкое одеяло и закрыл глаза.
Так он лежал долго, очень долго, и каждый вдох давался с трудом: болели тело, душа и совесть.
Клацнул засов — Ник вздрогнул, повернул голову. В палату втиснулся здоровенный санитар, с Коня размером, но отъевший небольшое брюшко.
— Давай на выход. К тебе пришли.
Ник все еще туго соображал. Кто мог прийти? Кому он нужен? Если врачу, надели бы смирительную рубашку и произвели осмотр на месте. Или, обездвижив, отволокли бы на процедуры. Ник направился к выходу, с трудом переставляя непослушные ноги. Санитар посторонился, пропуская его вперед. Ни наручников, ничего. Значит, не рассчитывают, что он попытается бежать. Или знают, что далеко не убежит: не сможет или не захочет.
Коридор был на вид стерильным и светлым. Пока шли, Ник насчитал по двенадцать дверей с обеих сторон. Интересно, в палатах пусто или там кто-то сидит, думая, что он один? Или уже сошел с ума, воет, но звукоизоляция не выпускает его крики. Или, скорее, надувает пузыри и улыбается.