Хозяин не выдержал тишины первым.
— Значит, уходишь, — вздохнул он тяжело. — А говорил, останешься.
Он ждал от меня ответа. Ответа не было.
— Я подумаю, — отвел я взгляд.
— Ништ подумать, — помотал седой головой немец и снова заперхал.
Кашель был нехорошим.
— Найн, — повторил он сипло, когда приступ закончился. — Очен маленький время. Я не мочь ждать долго. Скоро умират.
Они снова смотрели на меня с двух сторон и ждали решения. Один вернулся с того света, чтобы выполнить обещание и проводить меня в Москву, второй принял меня как родного и заботился о моем будущем в поселке покоя.
— Вольфганг, вы все равно сейчас не сможете никуда уйти.
— Потчему? Я смочь.
Старик поднялся из-за стола, сделал шаг в сторону, но его так повело, что он едва удержал равновесие и спешно вернулся обратно.
— Не смочь, — расстроено констатировал немец.
— Я подумаю, — повторил я. — Утром дам ответ. А сейчас не хочу об этом думать. Наливай, Кирилл Митрофаныч.
Снег шел всю ночь. Мы пили до утра. Немец отпал раньше. Мы с Митрофанычем сидели и квасили до тех пор, пока за окном не забрезжил рассвет. Только тогда расползлись: я на лежак, хозяин на полати.
А снег продолжал валить, будто решил отыграть свое. Тихо, мягко. Под такой снег, как под затяжной дождь, хорошо спится.
Кажется, мне даже снилось что-то. Причем вспомнить, что именно, я не смог, но ощущение от сна оказалось приятным.
— Кирилл Митрофаныч! — вторгся в сон далекий вопль. — Дядь Сереж!
Не соображая со сна толком, что происходит, я сел на лежаке и огляделся. За окном было светло, кружились редкие снежинки.
Немец спал, уткнувшись мордой в стол. Звездочка приоткрыла один глаз и мутно глядела на мир, понимая не больше моего. Митрофаныч сел на печи и свесил ноги. Рожа у хозяина была мятая, но во взгляде чувствовалось присутствие мысли, которому я искренне позавидовал.
— Артемка, — сипло выдавил хозяин и закашлялся.
Тихо матерясь, съехал с печи, постанывая, схватился за голову. Перекрестился на красный угол.
— Господи боженька, прости меня грешного. Сколько ж мы вчера вылакали?
Я не стал отвечать на риторический вопрос. Пустая бутыль под столом и вторая, початая, того же феерического объема на столе говорили сами за себя.
Звезда закрыла глаз. Митрофаныч добрался до ведра с водой, зачерпнул кружкой и выпил все одним долгим глотком. Вторую кружку вылил на голову. Выдохнул. На роже появилась блаженная улыбка, которая тут же и слетела, как только резко забарабанили в дверь.
Каждый удар будто канонадой прогрохотал в больной голове. Немец резко сел, очумело поглядел по сторонам. Звездочка открыла, наконец, оба глаза. Но тут же сморщилась и поспешила смежить веки.
Дверь распахнулась с такой силой, будто ее хотели сорвать с петель.
На пороге стоял Артем. Парень видимо долго и быстро бежал. Он тяжело дышал, пучил глаза.
— Дядь Сереж, там… — Артем задохнулся и махнул рукой куда-то в сторону. — Я там… корову ждал. А оттуда… пришли… мужики с ружьями. Тебя спрашивали, дядь Сереж.
— Чего?
Соображалка с похмелья работала вяло.
— Меня здесь никто не знает.
— Толком говори, — проворчал Митрофаныч.
Артем перевел дух и заговорил спокойнее.
— Я у брода сидел, корову ждал. Вчера ж так и не пришла, только дядь Вольфганг. А коровы не было. Так я ее сегодня караулил. А из света вместо коровы мужики пришли. Много. Восемь. Злые. Один такой хриплый и скалится, как волчара. Он у них за главного.
Хриплый и скалится. Перед глазами мгновенно всплыла физиономия большого человека Гришки Фарафонова. Неужели Фара нас нашел?
— Ружьями помахали, — продолжал тараторить Артем. — Спросили про тебя.
— С чего взял, что про меня?
— Он так и спросил: мол, не приходили из света мужик с бабой, старым фашистом и… — Артем потупил взгляд и добавил совсем смущенно: — узкоглазым пидором… Извините, дядь Сереж.
— А ты чего? — Я пропустил мимо ушей и извинения и их причину.
— Ничего. Сказал, что не знаю. Они мне ружье к носу, говорят: если врешь, башку отстрелим.
— А ты?
— Я сказал, что все равно не знаю. Послал их к Ване-радисту. Сказал, может он знает. Они и ушли. А я к вам побег. Ружья у них. И сами дикие. Как бы беды не было, дядь Сереж.
Осознание рухнуло ледяным водопадом. Мысли запрыгали, как шальные белки.
Фара. Больше некому. Меня здесь никто не знает. И через червоточины с людьми и ружьями за мной в компании бабы, немца и тайца мог пойти только он. Значит, надо бежать.
Вот и решение созрело. Само. Видно, не судьба мне в Белокаменном броде имени всякой живности поселиться.
Значит, ноги в руки, немца с собой и — в Москву.
А Яна?!
Внутри похолодело. Артем отправил Фарафонова и компанию к Ване-радисту. К нему же вчера ушла и Янка. Я рефлекторно вскочил на ноги, дернулся к двери.
— Стой! — рявкнул Митрофаныч.
Я замер. Хозяин выглядел на удивление трезво, даже похмельным его трудно было назвать.
— Кто эти, с ружьями? Ты их знаешь?
— Кажется, знаю. Фара и сопровождение.
— Scheißen! [23] — выругался Штаммбергер.
Митрофаныч смерил немца оценивающим взглядом.
— И он «кажется, знает». Что за Фара?
— Один большой человек из Великого Новгорода.
— Это тот, у которого ты бабу увел? — Митрофаныч нахмурился. — Хреново греют батареи. Ладно, договоримся.
Я помотал головой:
— Не договоримся. Не те там люди, чтобы договариваться. Да еще и обижены. Уходить нам надо, вместе с немцем. Побыстрее, от греха подальше.
— Значит, не останешься, — вздохнул Митрофаныч, будто у меня был выбор, и все сейчас зависело от моего желания. — А обещал.
— Вам же лучше будет, если мы уйдем.
— Может, и так, — задумчиво протянул Митрофаныч.
Двор был бел. Снегу намело выше колена. Он скрипел, проминался под ногами. На ровном, серебрящемся ковре оставались темные провалы следов. Их было немного: мои, немца и Митрофаныча возле крыльца. Да еще смазанная дорожка, убегающая за забор — следы Артема.
Фигово. По следам парня Фара нас в момент найдет. Хотя… Артем их к Ваньке отправил. А там, что бы ни произошло, Фарафонов будет знать, где меня искать.