— Посмотрите–ка на них, — сказала Молли.
— А я как раз и смотрю, — ответил Нат.
— И думаете: «здесь мог бы оказаться и я». Верно? Честно говоря, я не вполне уверена в том, что у вас хватило бы духу вот так публично выступать в защиту своих убеждений. По сути дела, я весьма сомневаюсь, есть ли у вас вообще какие–либо убеждения. Смотрите, смотрите. Здесь сам Гольц.
Она была права. Бертольд Гольц, фюрер, присутствовал здесь сегодня.
Этот человек появлялся и исчезал каким–то странным, совершенно непонятным образом — никогда нельзя было предугадать заранее, где и когда он может в любую минуту внезапно объявиться.
Наверное, Гольц располагает возможностями, которые предоставляет использование принципа фон Лессинджера. Возможностью путешествовать во времени.
Это может дать Гольцу — так размышлял Нат — определенное преимущество перед всеми другими харизматическими лидерами прошлого, которое заключалось в том, что с помощью перемещения во времени он мог бы сделаться более или менее вечным, непроходящим. Его нельзя было бы убрать с политической сцены каким–либо тривиальным способом. Кстати, этим, вероятно, объясняется и тот факт, что так и не удается раздавить это движение. Его уже давно очень интересовало, почему это Никель терпит такое. А терпит она, вероятнее всего, только потому, что вынуждена терпеть.
Гольца, конечно, можно было бы убить, но тогда в будущее просто отправился бы Гольц более раннего образца и заменил убитого; Гольц будет продолжать жить, не старея и не меняясь внешне неопределенно долгое время, и это, в конечном счете, принесет движению ни с чем не сравнимую пользу, потому что у него будет руководитель, который не пойдет по стопам Адольфа Гитлера, у него не разовьется сифилис мозга или другое ведущее к деградации личности заболевание.
Джим Планк, весь поглощенный разворачивавшимся перед его взором зрелищем, пробормотал:
— Весьма представителен этот сукин сын, а?
На него, похоже, Гольц тоже произвел глубокое впечатление. Человек этот мог бы запросто сделать карьеру в кино или на телевидении, подумалось Нату. А еще больше ему подошла роль эстрадного конферансье, она в большей степени соответствовала его натуре, чем та, которую он взялся исполнять в политической жизни. У Гольца, несомненно, был шик. Высокий, всегда задумчивый, с оттенками некоторой грусти на лице… Гольцу на вид было лет сорок пять, стройность, мускулистая подтянутость юноши были ему уже не свойственны. Маршируя, он обильно потел. Какими чисто физическими качествами обладал этот человек? В нем ничего не было таинственного и неземного, да и печатью особой духовности не было отмечено его волевое, мясистое лицо.
Демонстранты перегруппировались, окружили такси со всех сторон.
Машина остановилась.
— Он научился повелевать даже машинами, — язвительно заметила Молли.
— По крайней мере, местными.
Она рассмеялась, но смех ее был отрывистым, даже как м–то встревоженным.
— Нам бы лучше освободить дорогу, — сказал Джим Планк, — не то они просто промаршируют через нас, как колонны марсианских муравьев.
Он потянулся к органам управления роботакси.
— Черт бы побрал эту развалюху; она не подает никаких признаков жизни.
— Убита ужасом, — съязвила Молли.
В первом ряду демонстрантов, в самом центре, шагал Гольц, держа в руках многоцветное, развевающееся по ветру, матерчатое знамя. Завидев их, Гольц что–то кричал. Нату не удалось разобрать, что именно.
— Он говорит нам — убирайтесь прочь с дороги, — сказала Молли. — Нам, может быть, все–таки лучше позабыть о записи музыки Конгросяна, выйти из такси и присоединиться к нему? Записаться в его движение. Что вы там бормочете, Нат? Вот ваш шанс. Вы сможете совершенно справедливо заявить, что были вынуждены это сделать.
Она отворила дверцу кабины и легко спрыгнули и легко спрыгнула на тротуар.
— Я не намерена рисковать своей жизнью из–за того, что произошло короткое замыкание в одной из цепей автомата, устаревшего лет на двадцать.
— Хайль, могущественный вождь, — коротко произнес Джим Планк и, также, выпрыгнув, присоединился на тротуаре к Молли, не мешая двигаться демонстрантам, которые теперь, как единое целое, что–то гневно и оживленно жестикулировали.
— Я остаюсь здесь, — сказал Нат и не вышел из такси, окруженный со всех сторон звукозаписывающей аппаратурой.
Рука его машинально легла на драгоценнейший «Ампек Ф–A2», он не намерен был бросить его на произвол судьбы даже перед лицом самого Бертольда Гольца.
Быстро подойдя к машине, Гольц весь как–то сразу расплылся в улыбке.
Это была вполне дружелюбная улыбка, которая должна была свидетельствовать о том, что, несмотря на всю серьезность своих политических намерений, Гольц в своем сердце оставил еще место и для кое–кого сочувствия к ближнему.
— У тебя тоже неприятности? — обратился Гольц непосредственно к Нату.
Теперь первый ряд демонстрантов, — включая и самого вождя поравнялся со старым, обшарпанным роботакси. Шеренга разделилась на две части, которые неровной линией обогнули машину с обеих сторон. Гольц, однако, остановился. Он вынул из кармана мятый красный носовой платок и вытер им лоснившуюся от пота кожу затылка и лба.
— Извините за то, что оказался у вас на дороге, — буркнул Нат.
— Ерунда, — еще раз улыбнулся Гольц. — Я давно уже жду вас.
— Он поднял взор, в его темных умных глазах засветились тревожные огоньки.
— Нат Флайджер, заведующий отделом репертуара и исполнителей Электронно–Музыкальных Предприятий из Тихуаны. Забравшийся в эту глушь, изобилующую папертниками и лягушками для того, чтобы записывать Ричарда Конгросяна… потому что вам не посчастливилось своевременно узнать, что Конгросяна нет дома. Он в нейропсихиатрической клинике Франклина Эймса в Сан–Франциске.
— О Господи, — воскликнул Нат, отпрянув назад.
— Почему вместо Конгросяна не записать меня? — спросил Гольц весьма добродушным тоном.
— Сделать — что?
— О, я могу накричать или даже напеть несколько очень актуальных лозунгов для вас. Длительностью примерно в полчаса… этого хватит, чтобы заполнить пластинку малого формата. Может быть, сегодня или завтра она еще не будет хорошо продаваться, но когда–нибудь в обозримом будущем…
Тут Гольц подмигнул Нату.
— Благодарю покорно, — спокойно отверг его предложение Нат.
— Ваше существо с Ганимеда слишком непорочно, слишком целомудренно для того, что мне придется сказать?
Его улыбка начисто была лишена какого–либо тепла; она будто неподвижно приросла к определенным местам на его лице.
— Я еврей, мистер Гольц, — сказал Нат. — Поэтому мне трудно взирать с особым энтузиазмом на это неонацистское движение.