Линдсей впился взглядом в Уоллингфорда, уязвленный тем, что его друг – единственный человек на земле, который должен был понять его чувства, – бранит его за проявление гнева. Того самого гнева, который, как считал Линдсей, был естественным и справедливым.
– Если бы в моей жизни была такая женщина, как Анаис, – продолжил Уоллингфорд, подчеркнуто не замечая злобных взглядов Линдсея, – я отправился бы обратно в Бьюдли с поджатым хвостом и сделал бы все, что должен был сделать, чтобы вернуть ее.
– Ты, проклятый лгун! Ты всегда был лишь эгоистичным кретином! – прогремел Линдсей. – До какой это еще женщины ты бы снизошел? Какую это женщину мог бы представить кем-то большим, чем просто игрушкой для траханья?
Правый глаз Уоллингфорда задергался, и Линдсей невольно подумал, уж не собирается ли закадычный друг всадить свой огромный кулак ему в лицо. Уоллингфорд был достаточно взвинчен для этого, но и сам Линдсей буквально кипел от ярости. Он сходил с ума, трясся от негодования, – гнев накрыл его с головой, взорвавшись внутри, когда Уоллингфорд произносил свои возмутительные речи.
– Я никогда пальцем о палец не ударял ради того, чтобы узнать женщин, с которыми проводил время. Возможно, если бы я потрудился сделать это, мне удалось бы найти ту самую единственную, которую я смог бы полюбить, – одну-единственную, которой мог бы открыть свою душу. Но с множеством женщин, что доставляли мне наслаждение, я был лишь отъявленным развратником, бесчувственным и грубым, – и это мой позор. Твой же позор заключается в том, что, найдя женщину, готовую любить тебя вечно, ты позволил ей ускользнуть, потому что она – не такая, какой ты хотел бы ее видеть. У тебя было то, о чем большинство мужчин может только мечтать. О чем мечтал я, я сам, что я так страстно желал обрести. Ангел умер. Пришло время заключить в свои объятия грешницу, и, если ты не сделаешь этого, обязательно сгоришь со мной в аду! И позволь сообщить тебе, что ад – это пылающее, одинокое место. Стоит душе попасть туда – и пути назад уже не будет. Подумай дважды перед тем, как позволишь гордости взять верх над своим сердцем.
– Да что ты знаешь о любви и душах? – огрызнулся Линдсей, решительно направляясь к двери кабинета.
– Я знаю, что душа – кое-что, чего я лишен, а любовь… – тихо сказал Уоллингфорд перед тем, как опрокинуть в себя содержимое стакана, – любовь напоминает призрака, о котором говорят все, а видели – лишь единицы. Ты – один из немногих счастливчиков, которые познали любовь, и иногда я ненавижу тебя за это. На твоем месте я бы хорошенько подумал, прежде чем отбрасывать такое чувство. Но разумеется, я – лишь эгоистичный кретин и делаю все, что мне заблагорассудится.
– Ты такой и есть.
Вместо ответа, Уоллингфорд приподнял свой хрустальный стакан, насмешливо салютуя.
– За ад, – пробормотал он, – куда тебя обязательно заведет эта проклятая гордость! Впрочем, это единственное место, где можно хоть как-то спастись от нестерпимой скуки.
Дверь захлопнулась, и Линдсей вышел в темноту ночи, поднимая воротник пальто до самых ушей. Бросив последний гневный взгляд на парадную дверь Уоллингфорда, он зарычал, повернулся и направился вниз по освещенной газовыми фонарями улице, блуждая, будто во сне.
Черт его побери, этого эгоистичного ублюдка! Уоллингфорд готов отбросить гордость ради женщины? «Проклятый лгун», – презрительно усмехнулся Линдсей. Уоллингфорд никогда и палец о палец не ударил бы ради женщины. Этот человек был просто женоненавистником. Для Уоллингфорда все женщины годились только для одного.
Черт побери этого гуляку, наговорившего Линдсею все это! Заставившего его лицом к лицу столкнуться со своими страхами – признать в глубине души, что любил в Анаис двух разных женщин. Линдсей хотел своего ангела, но хотел и свою грешницу. И обе теперь были для него бесконечно далеки.
Черт побери эту Анаис за то, что она отобрала у него ребенка! Похоже, отдать его собственную плоть и кровь было для нее так же легко, как подарить вышедшее из моды платье своей горничной. Неужели Анаис не осознает, что Мина – частичка его? Творение их любви и взаимной страсти? Плод той ночи в конюшне, когда он отдал любимой всего себя?
Уныло бредя по булыжной мостовой, Линдсей чувствовал, что негодование готово вот-вот сорваться с уст. Анаис отобрала у него то единственное, что он хотел больше ее любви, – ее ребенка – их общего ребенка. И он никогда не сможет простить ей это. Даже теперь, когда тело Линдсея горело страстью к Анаис, он не мог отбросить гнев, который чувствовал всякий раз, когда думал о ее прегрешении.
Завернув за угол, Линдсей обнаружил, что находится уже не в Мейфэре. Впереди виднелся Сохо – граница между оживленным, современным Уэст-Эндом и захудалым, темным Ист-Эндом. Путешествовать по Ист-Энду даже в карете не всегда представлялось безопасным, не говоря уже о том, чтобы гулять здесь пешком, но Линдсей стал кем-то вроде завсегдатая унылых восточных окраин. Он вполне мог защитить себя и справиться с любыми неприятностями, которые могли возникнуть на пути.
Ощущение знакомого голода зародилось в животе, и Линдсей направился дальше, свернув в маленький переулок, кишащий крысами, мусором и переполненными выгребными ямами. Переулок вывел его в округ Сен-Жиль, где можно было приобрести любые пороки и тела – живые или мертвые. Там продавались женщины и, что еще более отвратительно, совсем юные девушки. Эль и джин. Украденные и даже награбленные вещи – все это можно было приобрести у многочисленных бродяг и бандитов, рыскавших в темных переулках подобно крысам. Но Линдсей оказался в Сен-Жиль не для того, чтобы купить секс или выпивку, – он искал опиум.
Отклонившись влево, он оказался на сырой, грязной и узкой улочке близ Петтикоут-Лейн. Не обращая внимания на свист шлюх, которые стояли на углу полуразрушенного кирпичного дома и грелись над огнем, горевшим в железном котелке, Линдсей направился дальше.
– О, господин, у меня как раз есть то, что вам нужно.
– Сифилис или чума, могу себе представить, – проворчал он.
Боже, сегодня Линдсей явно был в ударе! Обычно, бродя по злачному кварталу, он бросал шлюхам фунтовые банкноты и преспокойно шел дальше, но сегодня вечером ему не хотелось чувствовать себя благотворителем.
– Ну же, господин, дайте малышке Бесс показать себя во всей красе! Дайте мне посмотреть, что вы прячете в этих модных брюках! Держу пари, там есть с чем поиграть Бесс! Я хорошо работаю, стоя на коленях, пупсик. Держу пари, ваша красивая леди не берет ваш член в рот!
Потянувшись к карману жилета, Линдсей извлек оттуда банкнот в пять фунтов и бросил ее женщинам.
– Снимите комнату и купите еды, – резко бросил он, проходя мимо шлюх. И направился дальше по темной улочке, брел и брел, пока не заметил обветшалые дома округа Сен-Жиль. Какая убогость! Боже праведный, неужели Линдсей никогда прежде не замечал этой воплощенной безысходности?
Конечно, он знал это, в его сознании отпечатывался тот факт, что многие люди жили в столь предосудительных, ужасных условиях. Разве он не говорил в парламенте о грязи, убогости и множестве бездомных детей? Разве он не подавал прошение вигскому правительству лорда Рассела, предлагая привести в порядок Ист-Энд, чтобы обитатели этой части города приобрели хоть немного достоинства и основных прав человека?