– Лека... – снова зашептал Степан. – Она что, там?
– Подожди! – Демид приложил палец к губам. – Кажется, я слышу! Они говорят мне... – Он опустился на колени, прямо в сырую острую осоку, положил руки ладонями вверх и замер.
Начинало светать. Холодный утренний ветерок пробирался между мокрыми черными ветками. Деревья на поляне тихо шелестели листьями, вздрагивая сквозь сон. Комары назойливо зудели, норовили облепить лицо, и Степан с остервенением отмахивался, давил их на ушах и на лбу, весь уже покрытый волдырями и расчесами. Над головой Демида кружился целый рой мошкары, выстраивая в воздухе причудливые серые знаки, но ни один комар почему-то не садился на лицо его. Демид сидел, как китайский божок, и не подавал признаков жизни.
Степан стоял и хлопал глазами и бездумно размазывал по лицу кровь – свою и комариную. Это был он, Степан, тот же Степан, который еще вчера с чертыханием вытаскивал проволокой насос, ухнувший в скважину, и поливал из шланга огурцы, и хлебал окрошку деревянной ложкой с обгрызенным краем, и, развалившись в тенечке под яблоней, в короткий свой послеобеденный отдых читал книгу Бушкова, поругивая себя в душе, что Бушкова, а не Павла Флоренского, но так уж устроен человек, что не хочется ему после умиротворяющего обеда читать Флоренского, и опрыскивал картошку какой-то гадостью против жуков, и ругался по телефону с партнерами из ресторана «Домино», никак не перечисляющими деньги, и чинил вечером почерневшую розетку на кухне, и скакал на одной ноге и матерился, когда его рубануло током... Это был тот же Степан, и все-таки уже совсем другой. Он не мог остаться таким же, как был до этого, до того, как в жизни его появился Демид. Демид, несомненно, был закоренелым индивидуалистом, не было у него ни малейшего желания переделывать мир к лучшему, он просто играл в какие-то свои игры. А может, и в чужие игры, против своего желания. Но Демид переделывал людей, которые с ним соприкасались. Они не могли оставаться прежними после встречи с ним. Какой-нибудь экстрасенс заявил бы, что Демид – источник мощного поля, деформирующего энергетику окружающего пространства и времени, что психическая, паранормальная энергия бьет из него ключом и заставляет людей, волею судьбы тесно соприкоснувшихся с ним, переходить на новый энергетический уровень, приспосабливаться, чтобы выжить.
Но Степану неведома была вся эта терминология. Он только почувствовал вдруг, что прежнего Степана больше нет. Прежний Степан, конечно, не умер, он растворился в Степане новом. Каким был этот новый Степан? Стал ли он выше, чище? Степа не знал. Он только почувствовал, что стал менее зависим. Менее зависим от людей, которые окружали его, опутывали его нитями ежедневных отношений, любви и ненависти, приязни и неприязни. Менее зависим от Бога? Может быть. Это не делало его более грешным. Скорее наоборот. Он уже не хотел спрашивать у Бога разрешения на каждый свой поступок. Он понял, что бессмысленно отвлекать Бога на решение своих мелких проблем. Он стал более свободным.
Или хотел стать.
– ...Там ее нет. – Демид, оказывается, уже очнулся, вышел из своего транса, уже стоял и разминал затекшие свои ноги. – Они сказали мне. Да. Я надеюсь, что я правильно понял их язык?
Демид наклонил голову и прислушался, как будто там, внутри его головы, кто-то отвечал ему, разговаривал с ним по телефону. И он услышал ответ.
– Ага. Ты думаешь? А где? Там, в кюсото?
Снова ответ, который Степа не мог услышать – только прочитать в затуманенных глазах Демида. Демид Коробов явно страдал раздвоением личности. Степан, слегка знакомый с основами психиатрии, еще вчера без тени сомнения поставил бы диагноз: шизофрения. Но теперь ему было все равно. Демид имел право и на шизофрению, и на невидимого собеседника в голове. В ситуации, в которой они оказались, только сумасшедший мог выглядеть здравомыслящим.
– Пойдем, – сказал Демид. – Я знаю. Теперь знаю. Это рядом.
Они прошлепали три километра, прежде чем добрались до этого «рядом». Они вернулись в березовую рощу. В Священную Рощу. Они уже пробегали здесь глубокой ночью, и Курган задумчиво кружил здесь между деревьев. Но тогда он не учуял Леку. Наверное, пахла она уже как-то по-другому. Не по-человечески.
Степан не сразу увидел ее. Даже когда Демид остановился, и схватил его за руку, и молча показал пальцем на большой белый нарост на старой огромной березе, он еще не понял. Курган бешено залаял, встав во весь свой собачий рост, царапая дерево передними лапами. И лишь тогда нарост зашевелился, и вскрикнул тихим жалобным голосом, и переместился выше.
– Турмоо карх, Хаас Лекаэ ми нас хейаа туо, карх веэ аэнноу! – Слова эти были произнесены на языке, не похожем на человеческий. Распев-мольба-молитва. Может быть, это был язык русалок? Но та, что произнесла эти слова, не была русалкой. Она была человеком. Девушкой. Девушкой с бледной как мел кожей, темными волосами и зелеными глазами. Только глаза ее не были такими яркими, как раньше. Они потускнели.
Это была Лека. Она висела на стволе, на высоте пяти метров, обняв дерево, вцепившись пальцами в кору. И плакала. Страх читался в ее тихом, безумном голосе.
– Убери собаку, – бросил Демид. – Она боится Кургана. Она думает, что это – карх.
– Что?! Карх? Что это такое?
– Потом... – Демид вытер руки о полы куртки и полез на дерево.
Степан оттащил упирающегося, хрипящего от возбуждения пса за ошейник в сторону и привязал к дереву. Демид карабкался по стволу ловко, но Степан не представлял, как он сможет спуститься вниз вместе с Лекой в руках и не упасть, не разбиться.
– Демид, может быть, лесенку какую-нибудь сделаем?
Дема молча миновал Леку и пополз выше. Добрался до большого сука в метре над Лекой и сел на него. Достал толстую веревку, которую недавно бесцеремонно экспроприировал у Степана, привязал ее к суку и кинул вниз. Перевесился с сука, обхватил веревку руками и ногами и заскользил вниз.
Он поравнялся с девушкой, положил руку ей на плечо и что-то тихо сказал на ухо. Но Лека вовсе не собиралась покидать дерево. Она только воскликнула что-то жалобно на своем птичьем певучем языке, вцепилась в ствол сильнее, словно пытаясь стать единым целым с березой. Демид повис на одной правой руке, ногами уперся в ствол, медленно протиснул левую руку между животом Леки и деревом, обхватил девушку, прижал к себе мертвой хваткой. Резкий рывок – пальцы Леки процарапали по коре, оставляя кровавые следы, и Демид закачался с Лекой в воздухе. Он медленно спускался вниз.
Страшный треск – сук, к которому была привязана веревка, сломался, не выдержав тяжести двух тел. Степан бросился вперед, но Демид уже шлепнулся оземь, прямо на спину. Лека вырвалась из его рук, вскочила, пытаясь убежать, но Демид вскочил, как пружина, бросился на нее, вцепился в нее, как клещ, свалил на землю. Довольно бесцеремонно он с ней обращался. Цапнул веревку и в долю секунды затянул петлю на брыкающихся ногах девушки, скрутил ее лодыжки несколькими узлами.
Степан хотел крикнуть возмущенно – мол, что это за грубое обхождение такое с девушкой, но крик застрял в его горле. Глянул на него Демид так, что понял Степа – не его это дело. Лека размахивала руками, как разъяренная фурия. Въехала Демиду в глаз кулаком – только голова Демидова мотнулась. Но Дема знал свое дело – перехватил руки девушки, завернул их за спину, кинул Леку на землю вниз лицом. Встал коленом на нежные, белые ягодицы, прижал девчонку так, что уж и шевельнуться не могла, и скрутил кисти ее веревкой. Демид спешил. Он работал, не обращая внимания на то, что кровь текла по спине его через разорванную штормовку, а глаз заплывал багровой опухолью.