Нет, волны вроде бы не такие и мощные, и неслышно, чтобы ветер как-то уж особенно бесился. И еще свет… Чем дальше, тем ярче становились световые пятна от щелей, и значит, там, наверху, солнце. А разве бывает солнце, когда шторм?
Он шикнул на крыс. Те своей возней мешали слушать. Но только и в минуты затишья ничего нельзя было понять. Да, кричат, да, что-то стучит. Вроде бы звон — металлом о металл. И еще — горько, густо потянуло дымом. Ну вот только пожара не хватало, тревожно подумал Митька. Ведь запросто сгоришь тут, заживо. И никто не придет, не вытащит. Ну, может, сперва задохнешься, все не так больно… Блин, ну почему ему так не везет? За что, за какую вину? Да, Единый, все правильно, на Земле он вел себя отвратительно, но ведь тут-то все искупил — в десять раз, в сто, в тысячу! Неужели мало? Ну пусть еще, но не гореть же? При одной только мысли об этом скрутило желудок, и все съеденное вчера вывернулось зловонной жижей.
Мама… Она никогда не узнает, как умер ее сын — в ядовитом дыму, в пламени, на чужом корабле, в чужом мире… Может, и хорошо, что не узнает. Пускай она живет и надеется… а вот у самого Митьки совсем никакой надежды не осталось. Дым с каждой минутой становится все гуще, и откуда-то сверху ползет плотным невидимым одеялом жар — не такой, что бывает от солнца, а хуже, гаже. Противно будет помирать в жгучей тьме.
Впрочем, тьмы заметно поубавилось. Ага, с резким лязгом откинули крышку люка. Сейчас же густое желтое облако ворвалось внутрь, а вместе с этим облаком… Митька что есть силы открыл глаза — и сейчас же их защипало едким дымом.
— Глаза прикрой, дурень, ослепнешь!
Такой родной, такой знакомый голос. Резкий свист клинка — и стягивающая локти веревка шлепнулась на пол, распавшись на несколько мелких обрубков. Точно змееныши, оставленные матерью в гнезде…
…Он еще видел, как кассар обвязывает его тело толстым канатом, как кидает куда-то вверх просмоленный конец и чья-то рука ловит его. Он видел, щуря глаза от дыма, как кассар взвился в воздух, одним прыжком, казалось, преодолев все отделяющее от люка пространство. Он видел это все — но точно чужими глазами, точно пущенное с замедленной скоростью кино. Понимать происходящее уже не было сил. И когда мощный рывок выдернул его из наполненного дымом трюма, когда в лицо ему брызнуло утреннее, еще не успевшее озвереть солнце, в голове крутилась единственная мысль: «крыс жалко… сгорят». А потом и вовсе уже мыслей не было, и ничего не было — только кислая обморочная дурнота, а за ней тьма.
Тьма, впрочем, вскоре утянулась. В лицо ему кто-то тонкой струйкой лил холодную воду, голова болела, и перед глазами все плыло, но здесь, на палубе, уже можно было дышать, здесь не было дыма, хотя по-прежнему тянуло гарью. А еще здесь можно было открыть глаза.
Первым, кого он увидел, оказался, однако, вовсе не кассар. Хьясси, сосредоточенно наклонясь над ним, осторожно лил из вытянутого кувшина воду. Руки и ноги у мальчишки были расцарапаны, а левая щека запачкана копотью.
— Ты?! — выдохнул Митька и ничего не смог с собой поделать. Слезы хлынули стремительно, словно до того таились, ждали команды. Горячие, соленые слезы, их нельзя было удержать, да и не хотелось удерживать, и плевать, что он плачет как малыш, да еще при младшем, и плевать, что здесь кассар, и вообще — плевать. Все вдруг сделалось мелким и незначащим, и в то же время все имело громаднейшее значение, все открылось каким-то глубинным, невероятным смыслом, заиграло как солнце после дождя, или утром, в саду, на капельках росы.
— Будет реветь-то, — недовольно бросил кассар. — Не до того нам сейчас. Встать можешь?
Митька осторожно поднялся. Пятка болела по-зверски, но все-таки ноги его держали.
Солнце, еще более яркое, чем в степи, заливало все вокруг — и палубу, и желтые паруса, и широкую, бурлящую поверхность реки. Все-таки река, не море — вот, если приглядеться, по обеим сторонам виден туманный берег. Но далеко, у самого горизонта. Где же это?
— Тханлао, — ответил сзади кассар. — И течением нас несет на восток, прямо в гостеприимный град Ойла-Иллур, где ждут уже нас пыточные подвалы. Правда, не доплывем.
— Почему? — прохрипел Митька отвыкшими от речи губами.
— А вот, — Харт-ла-Гир махнул ладонью вперед, прямо по курсу. Там, на пределе видимости, что-то темнело. — Ждут нас, боевая галера государева флота. Триста гребцов, четыре паруса, сотня мечников, само собой, большие айманские луки, они бьют на полтианну. И точно такая же сзади. Видишь, Митика, с каким почетом тебя везли?
— Кто? — растерянно выдохнул он.
— Да вон эти, — небрежно повел рукой кассар. — Добрые единяне. Ишь, уже и не таятся, в Ойла-Иллур как к себе домой плавают. Думают, все уже куплено…
И только тут Митька увидел.
Тела. Скрюченные, изрубленные, и не успевшая засохнуть кровь темными пятнами расплывается на одежде. Кое-кто сжимает мертвыми пальцами бесполезные клинки, а местами оружие раскидано на гладких, тщательно надраенных досках палубы. Кинжалы, боевые топорики, сабли — подбирай охапками.
Их было не менее двух десятков — кто в боевом, сверкающем медными пластинами доспехе, кто в обычной одежде. Митька потерянно обвел взглядом палубу. Все молодые, крепкие мужики.
— Да, — опустил ему ладонь на плечо кассар. — Неприятная работа, но что поделаешь. Их тут больше было, просто этих уже некогда за борт скидывать. В трюме зерно загорелось, мы и побежали тебя искать, пока не испекся…
— Это вы? Их всех?
— Ну да, а что? Кое-кто из этих, — Харт-ла-Гир презрительно сплюнул за борт, — и впрямь умеет держать в руках меч. То есть, умел… Но и я тоже умею. Здесь-то просто, Митика, самое главное было попасть на борт. И прямо скажу, без этого мальца, — он ласково потрепал по голове подошедшего Хьясси, — все оказалось бы куда сложнее. Но это все потом, давай сперва с тобой разберемся. Ты присядь, а то шатаешься как тростинка. Что они тебе сделали?
— Да так, — проглотил слюну Митька, — пустяки. Ногу обожгли, пятку. Чем-то раскаленным, только я не видел. Но я все равно ничего им не рассказал про вас, — торопливо добавил он.
— Да хоть бы и рассказал, — вяло отмахнулся кассар, — разницы уже никакой. Так… — его пальцы, ставшие вдруг неожиданно мягкими и осторожными, ощупывали пострадавшую ногу. — Ничего, жить будешь. Поболит и перестанет, а до кости они не добрались. Сейчас…
Скосив глаза, Митька наблюдал, как из мешочка, прикрепленного к поясу, он достал щепоть какого-то серого порошка и равномерно рассыпал по обожженной коже. Потом сел рядом на корточки, наклонился, плюнул на рану — и аккуратно растер порошок слюной. Поводил сверху ладонями, беззвучно пошептал что-то.
— Завтра пройдет, — наконец сообщил он, поднимаясь. — Дожить бы только до завтра… Ты сиди пока, не шевелись, береги свою драгоценную пятку. А я пока схожу вниз, посмотрю, что там с пожаром делается.
И Харт-ла-Гир ловким, неуловимым каким-то движением перескочил на другой край палубы, откинул крышку люка — не того, откуда вытягивал Митьку, другого, дальнего. Ругнулся сквозь зубы — и нырнул туда, в вырвавшиеся ему навстречу темные клубы дыма.