Летающие тарелочки Кононыкин тоже считал космическими кораблями, но в отличие от Ворожейкина полагал, что все они имеют земную базу, расположенную в таинственной тибетской Шамбале.
Говорил Кононыкин быстро и напористо, глотая окончания слов и помогая себе руками.
Третий уфолог, прибывший в Россошки, был человеком весьма необычным. И дело тут не в том, что носил он черную рясу и истово молился по каждому, казалось бы, самому незначительному поводу. В конце концов, у нас в стране свобода совести, и каждый волен веровать, во что пожелает. Но в том было дело, что проявления христианской набожности третьего уфолога, которого звали отцом Николаем, в миру Николаем Васильевичем Чумаковым-Мезазойченко, служили чисто внешней атрибутикой. Было священнику-уфологу лет около сорока, и верил он в Будду, в Магомета, в Зевса и Юпитера, в Иегову и Христа, почитая их всех, вкупе с большой группой языческих божеств, проявлением одного и того же единственного божества, имя которому Осмос, а местонахождение — бесконечность. В силу этих обстоятельств отец Николай верил в реинкарнацию, в возможность достижения нирваны, в подземное царство и в неизбежное пришествие Антихриста. Летающие тарелочки отец Николай полагал проявлением астрального мира. Голова отца Николая была так плотно забита подобной чешуей, что он всерьез верил в неизбежность Страшного Суда, а потому полагал события в Россошках преддверием оного, тем самым Апокалипсисом, что описывал апостол Иоанн на острове Пат-мос. Более того, расшифровывая записи Нострадамуса, отец Николай относил начало Апокалипсиса к концу XX века, а именно к 19 июля 1999 года, когда с небес «явится великий король устрашения». Помимо уже упоминавшейся черной рясы, отец Николай отличался статью фигуры, которой, впрочем, была присуща некоторая полнота, короткой «крутой» стрижкой и живыми черными глазами жулика и казнокрада.
Говорил отец Николай гулким, по-волжски окающим басом и все время сыпал цитатами из Библии и других религиозных источников, которые изучал в семинарии.
В россошинском Доме колхозника уфологов поселили вместе. Между ними разгорелись неизбежные споры, которые не могли не сопровождаться принятием «тома-товки», способствовавшей живости воображения и плавности речи.
Ворожейкин некоторое время от принятия «томатов-ки» отказывался, ссылаясь на травму, полученную при отражении агрессии инопланетного НЛО во Вьетнаме, но Дима Кононыкин и отец Николай так сладко крякали после каждой очередной дозы и так были изобретательны в спорах, что в один из вечеров Ворожейкин не выдержал, махнул рукой в черной перчатке и спросил отца' Николая, как Библия относится к выпивке.
— Одобряет, — сказал отец Николай. — В псалмах Псалтиря так и сказано: пью ендовой, пью полной мерой, пью во славу Божию!
— А в чем различие? — поинтересовался Ворожейкин, проглотив содержимое стаканчика и опасливо прислушиваясь к состоянию организма.
— Ну, ендова, — со знанием дела объяснил отец Николай, — это, само собой, сто граммов. Полная мера — это двухсотграммовый стакан. Соответственно, принять во славу Божию — значит набраться, так сказать, до положения риз. Так как пить будем, сын мой?
Отец Николай сам годился Ворожейкину в сыновья, однако сан обязывал к солидности. Ворожейкин еще раз прислушался к своему организму, но особых неполадок в его работе не обнаружил. Разве что кровь по жилам побежала шибче да жаром щеки обдало.
— Конечно, во славу Божию! — сказал он.
— Вот это по-нашему! — одобрил Дима Кононыкин. — Помню, в девяносто пятом… Сидим в аномалии. Ночь. Костер. Уха закипает. Приняли, значит, «Завтраком туриста» загрызли, а тут выплывает из тумана… НЛО не НЛО, а огромное что-то лезет, рогатое, как пришелец. Антенны, видимо. И звук издает, как уэллсовский марсианин! — Дима приподнялся и живо изобразил: — М-муу! Му-уу! М-мум-м!
— Так это ж корова, наверное, была, — с крестьянской смекалкой заметил отец Николай. — Точно так она, зараза, и орет! Сам слышал!
— Сам ты корова! — обиделся Кононыкин. — Что я, коров не видел? Инопланетянин это был, мы его даже сфотографировали, а на следующий день пленку проявили — чистая, блин!
— Надо было колпачок с объектива снять, — снова не удержался отец Николай, полой черной рясы вытирая вспотевшее лицо.
— Ну, знаешь! — взвился Кононыкин.
— Всяко бывает, — примирительно сказал Ворожейкин. — Вот мы во Вьетнаме. С командного пункта передают координаты низко летящей цели. Готовимся к стрельбе. Сами понимаете, «Кубов» тогда не было, но все равно поймали. Ведем… По отметке на «фантом» или Б-52 вообще не похоже, что за черт? Дали залп, тут нас, значит, и накрыло ответным огнем. Из батареи лишь я да прапорщик Петренко и уцелели. Смотрим мы с ним, а над нами не «фантом», диск парит. И огоньки у него по периметру помигивают. Тут уж ничего не скажешь, натуральнейший НЛО, как его Мен-зелл описывал… А ребят к жизни уже не вернешь. — Он погрустнел, налил себе из трехлитровой банки «томатовки», выпил залпом и торопливо закусил соленым помидорчиком. — Эти контакты нас до добра не доведут. Космос — среда агрессивная. Лучше бы человечеству с братьями по разуму вообще не сталкиваться.
— Вы что, в гуманистические идеи не верите? — вскочил с места Кононыкин. — Не может высокоразвитая цивилизация быть агрессивной! Разум по своей природе добр и созидателен!
В ответ Ворожейкин многозначительно поднял на уровень груди искалеченную руку.
— Что вы мне в нос свои грабли суете? — возмутился Кононыкин, цыплячье вытягивая шею. — Вы еще хорошо отделались! Это ж додуматься надо было — ракеты по высшему разуму пускать! Они еще по совести поступили, другие бы вас вообще на молекулы расщепили!
— А где же был их гуманизм, Дима? — мягко спросил Ворожейкин. — Пожалели бы нас, глупых и отсталых. Что ж сразу расстреливать?
Отец Николай пошевелился, пригладил обеими руками короткие волосы.
— Я так понимаю, — внушительно пробасил он. — Положено тебе там, скажем, американцев сбивать? Сбивай за милую душу! А на высшее божество нечего руки свои поднимать. А если он тебя молнией за это карает, так ведь за дело же! Грешен, значит, помыслами и делами своими! А не греши! — И он пристукнул по столу, словно и был тем самым божеством, на которого по невежеству поднял руку Ворожейкин.
Все помолчали.
— И все-таки «россошинский феномен» мы до конца не понимаем, — сказал наконец Кононыкин. — Я уже скольких людей опросил, а ясности нет. Все как в тумане. Ясно одно, что-то здесь действительно происходило. И такое происходило, что переворачивает все наши представления о живых и мертвых. Вы как считаете, Никанор Гервасьевич?
Ворожейкин для солидности помолчал. Пауза она и есть пауза. Если выдержана в нужное время и в нужном объеме.
— Я бы полагал, что правильнее было назвать происшедшее не россошинским, а царицынским феноменом, — тонким своим голосом проговорил он. — По имени области, на которой феномен имел место. Ведь, в сущности, что такое Россошки? Малый населенный пункт, о! нем никто в мире не знает. Другое дело — Царицын! Этот город на Волге известен всему прогрессивному человечеству. Одна Царицынская битва прославила его на весь мир! Царицын теперь знаменит не менее, чем, скажем, Розуэлл или гора Арарат. Но в целом я с вами согласен: феномен требует комплексного изучения. Вчера я ходил к силосной яме со своим биолокатором. Так зашкаливает, что рамка едва не вырывается из рук. Чуть меньше фон на склоне Натальина холма. Я обнаружил целую кучу захоронений, причем относятся они к самым разным эпохам. Но самое интересное, бешеный фон наблюдается у здания поселковой администрации! Даже больше, чем у силосной ямы. Чем это вызвано, я пока не берусь объяснить!