– И тебя прирежу, и дружка твоего… Ему и так уже ноги отрезали – сидит, как папашка его в кресле, и строчит, строчит, строчит… А как не нужен станет, его – по горлу и в реку. И тебя рядом… Только сперва человек двадцать с тобой потешатся…
– Замолчи… – с трудом разлепила пересохшие губы Ирина: стеклянный кувшин с водой стоял рядом – только руку протяни, но она была твердо уверена, что стоит лишь на мгновение отвести пистолет в сторону, как бандит легко порвет несерьезные пластиковые веревочки, стягивающие его запястья и щиколотки. – Сейчас за тобой приедут…
– Ха! Приедут! – осклабился боевик. – Да у нас все легавые и конторские на подсосе. Приедут, чтобы мне ручки развязать да извиниться. А потом нас с тобой один на один оставят. И уж тогда…
– Ты все врешь.
– Вру? Да я слышал, кому твой новый хахаль звонил. Я это…
Голова бандита внезапно дернулась, как от пощечины, и взорвалась кровавым гейзером, забрызгав темной жижей все вокруг.
Ирина со студенческих лет весьма терпимо относилась к крови и всему, связанному со смертью, но когда какой-то мягкий влажный ошметок, показавшийся горячим, с силой врезался ей в щеку и сполз, оставляя мокрый след, вниз, в голове у нее помутилось. Она с трудом перевела взгляд с содрогающегося в агонии «пришельца», обильно заливающего все вокруг черной кровью, хлещущей из развороченного черепа, на пистолет, стиснутый в руках так, что побелели костяшки пальцев.
«Это не я… Не может быть… Я не…»
И темные волны благословенного забытья сомкнулись над ее головой…
«Я умер?..»
Владислав не видел ничего: со всех сторон его обступала темнота, плотная, как будто осязаемая. И тишина.
И он ничего не чувствовал: ни боли от недавних побоев, ничего. Даже собственного тела. Ведь как гласит меткая поговорка: «Если тебе минуло сорок и у тебя поутру нигде не болит – значит, ты умер». А сорок Сотникову-младшему минуло давным-давно, и возраст то и дело напоминал то ломотой в суставах, то ноющей болью под ложечкой, то колотьем в боку.
А сейчас не болело нигде.
«Вот и все, – грустно подумал мужчина, паря в абсолютной тьме в пространстве без верха и низа, холода и жара. – Я умер…»
Странное дело: он был не столько расстроен завершением своего жизненного пути – не слишком-то выдающегося, что таить, – сколько разочарован обыденностью перехода. Крестившийся в горячечные «перестроечные» годы по всеобщему поветрию, исполняющий с горем пополам православные обряды и считающий себя верующим человеком, Владислав в душе все равно оставался материалистом – слишком уж прочно утвердилось богоборчество в душах советских людей. А тут – ни ангелов, ни чертей, ни светящегося коридора, ни геенны огненной… Как не разочароваться, когда оказывается верным все то, в чем убеждали столько лет очкастые всезнайки с экрана телевизора, учителя в школе и лекторы общества «Знание»!
«Неужели это все? Неужели теперь ЭТО будет вечно?.. Не хочу!!!..»
Неприятие черного безмолвия было таким горячим, что огненная волна прошла по всему недвижному и бесчувственному телу, темнота не выдержала и дала трещину, обрушив на обомлевшего человека лавину боли, света и звуков, слившихся в дикую какофонию…
* * *
– Очнулся…
Али-Ходжа и Эфенди склонились над лежащим в кровати человеком, спеленатым бинтами будто мумия.
– Ну и чего вы добились этим, Владислав Георгиевич? – грустно и устало спросил «Иосиф Виссарионович», укоризненно качая головой. – Чтобы лишить себя жизни гарантированно, нужно прыгать не со второго этажа, а как минимум с пятого. А лучше – с десятого.
Правую руку дернуло внезапной болью, резкой и невыносимой на фоне той, глухой и нудной, что терзала тело, и Владислав застонал сквозь стиснутые до хруста зубы.
– Правая рука действует, – как ни в чем не бывало выпрямился врач, ввинчивая иглу в рукоять неврологического молоточка. – За левую не поручусь, но правая – во вполне рабочем состоянии.
– Отлично! – улыбнулся Али-Ходжа, сверкая очками. – Значит, сможет писать. А ноги… Ноги ему ни к чему. Жил же его отец семьдесят лет без ног.
«Без ног? – подумал Сотников. – Почему без ног?..»
Память услужливо вынесла из своих мутных глубин раздирающую тело боль, слившуюся со страшным ударом… Перелом ног? Позвоночника? «Сможет писать…» Неужели они надеются, что он будет для них писать?
– Сколько времени вам потребуется, чтобы привести его в норму? – деловито спросил старик.
– Сколько? – пожал плечами медик. – Несколько дней, как минимум… Да и после. Насколько я понимаю, он вам нужен готовым к сотрудничеству. А этого добиться непросто…
– Ну, это уже не ваше дело, уважаемый. У нас есть методы, чтобы изменить его отношение к нам.
– Что-то Марат задерживается, – озабоченно сообщил кто-то невидимый впаянному в подушки Владиславу. – И мобильник не берет… Может, проблемы у него?
– У Марата? Не мелите ерунды. С минуты на минуту появится. И аргумент наш привезет.
«Что за аргумент? – запаниковал Сотников. – Ирина?.. Они не посмеют!..»
Руку снова кольнуло, на этот раз почти не больно, и вскоре волна безразличия затопила сознание. Раненый мужчина перестал вслушиваться в разговоры окружающих его людей, балансируя на грани забытья. От сползания в нирвану его удерживала лишь затаившаяся где-то на краю восприятия тревога за любимую женщину…
Резким диссонансом происходящему зазвучала веселенькая мелодия из популярного детского мультика.
– Подъезжает, – удовлетворенно сообщил кто-то.
– Марат никогда не подводил.
Владислав безучастно смотрел в потолок. Его никак не занимала поднявшаяся вдруг суматоха, крики, глухие выстрелы, доносящиеся в комнату снаружи.
«Сейчас все выяснится… – сверлила одурманенный мозг мысль. – Сейчас все выяснится…»
Что выяснится, он вряд ли смог бы себе сказать. Память зияла дырами, и дыры эти ширились все больше и больше, сливаясь в прорехи и целые пропасти. Упрямо держались лишь какие-то крохи, нити, лоскутки, постепенно сдающие свои позиции.
Поэтому, когда в поле зрения вплыла чья-то круглая, как футбольный мяч, голова, Владислав ничему не удивился.
– Владислав Георгиевич? – улыбнулся незнакомец. – Будем знакомы…
* * *
Дорога к воротам обнесенного высоким глухим забором уединенного загородного особняка шла слегка под уклон, и Александр, чтобы не поднимать излишнего шума, выключил двигатель и пустил джип «накатом», остановив его метрах в десяти от цели. Ночь давно перевалила середину, близилось утро, и крыши окрестных зданий четко вырисовывались на фоне светлеющего неба. Тишину нарушала лишь лениво взбрехивающаяся где-то далеко, на пределе слышимости, собака.