Лицо Тихомирновой к тому времени совсем побурело. Она пошевелила губами и выговорила очень весомо:
– Вас, смотрю, уже поздно этому учить.
Ребята переглянулись, обменявшись репликами по-хантски, причем Таня выпендрилась и ввернула что-то по-татарски, а Егоршев укоризненно воскликнул:
– Гражда-аночка Тихомирнова!
Тихомирнова взялась пальцами за виски и вполголоса сказала:
– Дурдом. Зверинец.
Отпустила голову и как-то очень по-человечески спросила:
– Господи, ну вы же с детьми работаете! Что ж вы как в милиции совсем – «гражданочка».
Егоршев почему-то обрадовался:
– А вы отказываетесь от гражданства? Напрасно,– мы к себе только граждан России берем. Да у вас шансы и не слишком велики: нам ведь специалисты нужны, а ваша квалификация, как видим...
– Хватит! – звонко сказала Тихомирнова, еще звонче хлопнув ладонями по столу.
– Не больно? – сочувственно спросил Синицын.
Видимо, было больно. Тихомирнова горячо заговорила, машинально потряхивая кистями:
– Что ж вы за люди, а? Я, между прочим, вам сочувствовала, жалела даже – как же так, бедные детки, без школы остаются. А вы не детки и не бедные, вы крысеныши злые, хоть и умные. Как есть крысеныши. Не гнать вас. Давить.
– Как жидов? – обрадованно спросил молчаливый вообще-то Школьник.
– Гриша, ты что себе позволяешь? – глухо произнес Валенчук.
– А чего она пугает? – Гриша даже встал. – Приехала, урок сорвала, обзывается – да еще пугает.
– Да работа у них такая – пугать, – объяснила молчавшая до сих пор Юля. – Помните же?
Она встала, сложив пальцы на парте, и, глядя в лицо Тихомирновой, продекламировала:
На задворках, за ригами
Богатых мужиков,
Стоит оно, родимое,
Одиннадцать веков...
Гриша, дождавшись паузы, подхватил:
Под шапкою лохматою –
Дубинка-голова.
Крестом по ветру треплются
Пустые рукава.
– Это что такое? – спросила Тихомирнова. – Художественная самодеятельность?
– Нет, русская литература, – объяснил Леха, вставая. – Классическая. Может, вы хоть ее знаете. Нет?
И продолжил:
Старновкой – чистым золотом! –
Набит его чекмень.
На зависть на великую
Соседних деревень...
Инна неохотно поднялась и без выражения, но четко как инструкцию, рассказала, медленно переводя прицел сквозь длиннющие ресницы с Никиты на Тихомирнову:
Он, огород-то, выпахан,
Уж есть и лебеда.
И глинка означается, –
Да это не беда!
Тихомирнова всхлипнула, прикрыла пальцами нос и мощно устремилась к двери, которой попыталась хлопнуть, но успеха добилась не сразу – ручка соскальзывала. Поэтому Никита успел, кротко глядя в широкую спину, с выражением закончить:
Не много дел и пугалу...
Да разве огород
Такое уж сокровище? –
Пугался бы народ!
Дверь ударила ровно в последний слог.
Никита несколько секунд подождал, не крикнет ли Тихомирнова напоследок что-нибудь вроде «Школа закрыта!» или «Вы еще пожалеете!». Вроде полагалось ей по психотипу. Но пет, никаких прощальных лозунгов из коридора не донеслось – только звук тяжелых удаляющихся шагов.
Никита вздохнул и спросил:
– Геннадий Ильич, вы НТЦ-то предупреждать будете?
* * *
– Да предупреждай – не предупреждай, толку-то,– с досадой сказал Коротов. – Пять раз предупреждал, умолял, рапорты писал: все по фиг. Нет соляра в полку.
– Есть же что-то, – неуверенно поправил старлей Сернашкин по прозвищу Сероводород.
– Что-то. Три тонны. Это даже тяжелой технике на зубок, а с легким составом мне чего делать? Лошадей впрягать? Ослиную мочу перегонять? Я уж не говорю про людей, людей я как повезу?
– Пешком, – предположил Сернашкин и увял под пристальным взглядом майора.
– Пешком? По болотам? В «лифчиках», с полной выкладкой и дурами этими на горбу? Через грунтовку и топи эти – чертова слякоть, когда уже подморозит-то? А потом мне под трибунал за порчу личного состава? Спасибо, перебьемся пока как-нибудь.
Сернашкин смотрел на Коротова как промокшая собака.
Майор ухмыльнулся:
– Не кисни, нормально все.
– Что – нормально? – уныло сказал старлей. – Выходим через двадцать часов, а полпарка не на ходу, «Вездесущих» даже пять всего, горючки нет. Это вообще не нормально.
– Ну.
– А спросят с нас.
– Нормально все. «Пусики» возьмем.
Сернашкин поморгал. Коротов объяснил:
– Ну, «Союз-ПУС». Чудо-платформы эти. Глазки на место верни, выпадут.
– Их же запрещено использовать, – сказал Сернашкин, сглотнув.
– Кто сказал? – осведомился Коротов.
– Все знают.
– Товарищ старший лейтенант, вы слышали такое выражение – «приказной порядок»? Порядок бывает только приказным – во всяком случае, у нас. И в армии, и в стране. В российской армии не бывает руководства к действию под названием «все знают». Бывают приказы и распоряжения. Что-то я не помню приказа или распоряжения про запрет на использование платформы универсальной самоходной типа «Союз».
– Из округа же звонили, – напомнил Сернашкин.
– Тебе звонили? Или мне звонили? Или Михееву?
– Н-не знаю... Вы же сами мне говорили: «Команда пошла, политика там какая-то, так что в ангар и на консервацию».
– А теперь говорю: расконсервировать, вывести из ангара и приготовить к погрузке. Политика – фигня, главное – маневры, а они как раз и начинаются.
– А если Михеев...
– А если Михеев, то пускай на себе тащит. Или вон бульоном сегодняшним из столовки тягачи заправляет вместо соляра – там, мой желудок подсказывает, состав похожий.
Сернашкин хотел сказать что-то еще, помялся и не сказал. Коротов серьезно объяснил:
– Не играй зря. У нас выхода другого нет: боевая задача поставлена, это приказ. Не выполним – не звездами, жопой ответим. А жопа хоть и со ртом, но отвечать плохо умеет. Так что лучше не отвечать, а выполнять приказ. А что звонили – никто и не вспомнит. Слышали звон, как говорится, да не знаем... Ладно, давай подстрахуемся от идиотов. К Гавришенко загляни, у него там стертых баллонов немерено. Попроси штук двадцать. По бортам колеса повесим, как на баржу, и будем считать, что это не «пусики», а колесные тягачи. И все утрутся. Михеев первый, кстати, утрется. Он, конечно, алик, но не дурак же совсем.