— Не слышу! — сиплю я и головой мотаю. Ощущение такое, будто в уши кто микрофоны от плейера по самое некуда вбил и на полную катушку атмосферные помехи транслирует.
— Сглотните! — словно сквозь вату плотную доносится голос стюардессы.
А у меня горло перехватило, и не то, что сглотнуть, сказать ничего не могу, одно сипение изо рта и вырывается.
Видит она такое дело, в стакан минералки наливает, мне протягивает. Влил я воду в рот, но она, зараза, стала в гортани жижей болотной и дальше не идёт. Даже наоборот — что-то из желудка назад просится и воду изо рта что пробку вытолкнуть норовит. Короче, не тот напиток, не для настоящих мужчин.
Попытался я выплюнуть воду — ан, тоже не получается. Горлянка абсолютно не работает. Во, дела! Во, в переплёт угодил!
Перевешиваюсь тогда через подлокотник, рот открываю, и вода сама выливается. А я тут же, не мудрствуя особо, хватаю бутылку водки, голову запрокидываю и прямо из горла — не хрен больше со стаканами аэрофлотовскими экспериментировать! — в себя влагу божественную вливаю.
Как кто меня за кадык, что за ружейный затвор, в сердцах дёрнул! Таким глотком полпузыря водки в меня вошло, что вместе с лавиной этой и затычки ушные в желудок по счёту «раз» блымснули. Только ощущение от несуществующих проводков плейера, леской рыболовной туго натянувшихся при глотке, в ушных проходах осталось. Подозреваю, будь у меня одно ухо, то через него в желудок и сам плейер воображаемый втянуло бы.
— Ух! — перевожу дух. — Чего это со мной приключилось?
— Это от перепада давления при наборе высоты, а затем снижении самолёта, — спокойно объясняет стюардесса.
— Ладно, — начинаю в себя приходить. — Сама понимаешь, что я сейчас не в форме, — откровенничаю. — Вот как через полчасика оклемаюсь, тогда мы с тобой и погудим знатно.
Тут она глаза круглые делает и говорит:
— Я, вообще-то, не против. Однако, Борис Макарович, мы уже приземлились, ваши сопровождающие таможню прошли, вас ждут.
Я очумело в иллюминатор выглядываю. Лётное поле бесконечное — чуть ли не до горизонта, громадные суперлайнеры на нём стоят, среди которых наш самолётик букашкой никчемной затерялся. И хоть ни здания аэропорта, ничего другого, кроме лайнеров, особо впечатляющего не вижу, всем нутром, с водкой в нём булькающей, понимаю — я на земле французской. Во, блин!
Перевожу глаза на стюардессочку, пару раз туда-сюда взглядом по округлостям аппетитным прохожусь — однако ничего меня не возбуждает. Ноль эффекту. Никакой реакции ни мужского начала, ни мужского конца — аут полный.
— Эх, жаль! — говорю искренне. Ежели бы хоть одна клеточка во мне откликнулась, ждали бы меня «сопровождающие» до завтрашнего утра.
— Дела, дела… — уже фальшивлю. — Ничего, милашка, на обратном пути мы всё наверстаем.
Встаю с кресла, подмигиваю ей на прощание и направляюсь к выходу.
Да уж, французская таможня — не наша! Не знаю, чем я им не по душе пришёлся — то ли тем, что под хмельком хорошим, то ли полное отсутствие багажа насторожило, — но мурыжили они меня долго. Это у себя в городе я король — кого угодно куплю, кого угодно в грязь втопчу. Здесь порядки иные: хоть и капитализм махровый, однако перед законом все равны, разве что президент наш без обыска границу воздушную миновать может. Меня же и просвечивали, и обыскивали, и раздевали, и отпечатки пальцев снимали… Видать, Бонза им здесь основательно нагадил, если с «зятьком» так обращаются.
Наконец не выдержал я, Пупсику о помощи взмолился. Может, врал он всё насчёт расстояния, иначе почему в самолёте мне не помог, когда уши напрочь заложило?
Пупсик не отозвался, однако по доселе пасмурным и замкнутым мордам таможенников, вдруг приветливостью неожиданной расцветшим, понял: начал малец им «лекцию читать» об уважении к моей персоне. И минуты не прошло, как в комнату, где таможня французская мне шмон устроила, какой-то хмырь штатский заметается, паспорт возвращает, извинениями на ломаном русском рассыпается. Мол, обознались-де они, меня за разыскиваемого Интерполом известного мафиози российского ошибочно приняли.
— Бывает… — бурчу я недовольно и начинаю одеваться. — У меня тоже однажды подобный прокол был. Снял на танцульках маруху лет тринадцати-четырнадцати — думал, девочка нецелованная. А на поверку такой шмарой отпетой оказалась — клейма ставить негде.
Челюсть от моих откровений у штатского отпадает, застывает он ошарашено, глазами на меня блымает. То ли не понял меня со своим ломаным русским, то ли сразил я его этим случаем, экстраординарно сопоставимым, наповал.
Я его отечески по плечу похлопываю — мол, ничего, в другой раз со мной ещё не так обмишуришься, — и к двери направляюсь. А все таможенники, как по команде, во фрунт вытягиваются, мне честь отдают. Небось, по реакции штатского на мои слова вообразили, что я какой-нибудь принц голубых кровей, путешествующий инкогнито.
— Вольно, — разрешаю им на прощание.
Только я из зоны таможенного досмотра выхожу, как мои «гориллы» окружают меня и эскортом почётным, что посла какого высокопоставленного, через всю толпу к выходу из аэропорта ведут. Чётко деньги отрабатывают — пентаграммой кабалистической вокруг меня чуть ли не строевым шагом вышагивают, и, что удивительно, передние словно глаза на затылке имеют. Стоит мне шаг в сторону сделать либо приостановиться, как и эскорт мои движения синхронно повторяет. Пока к выходу шли, раз пять я их слаженность проверял — ни одного сбоя. Наверное, если бы танцевать начал, они бы вокруг меня такой кордебалет устроили — почище «Лебединого озера». В общем, на толпу аэропортовскую я впечатление ещё то произвёл — что зайцы зазевавшиеся пассажиры из-под ног «горилл» прыскали.
Выходим на свежий воздух, гляжу, а уж и сумерки сгущаться начинают. Моб твою ять! Похоже, из-за таможенников сегодня только ночной Париж и увижу…
А возле выхода у лимузина шикарного нас Сашок с «бухгалтером» поджидают. Правда, между ними ещё какой-то французишка мелкорослый с чисто национальным шнобелем затесался. Как узрел меня французишка этот, шаг навстречу делает, в улыбке доброжелательной расплывается, руку ко мне тянет.
— Пескарь Борис Макарович, — представляет меня Сашок. — А это мсье Серж Курвли — президент нашего парижского филиала.
— Серьйожа Курвлин, — поправляет Сашка француз. — Так по-русскому. Потомокль белая иммиграция.
«Да уж, — думаю, руку пожимая, — наградили тебя предки фамилией. Похлеще моей будет, белая ты сволочь недобитая!» Собственно, ни к нему, ни к его предкам я особых претензий не имею, но менталитет совковский во мне сказывается. Однако и он тоже хорош, нашёл, чем хвастаться. Кроме имени да фамилии паскудной, ничего-то русского в нём и не осталось — ишь, носяру какую отрастил!
Садимся в лимузин. Я, мсье Серьйожа, Сашок и «бухгалтер» в салоне размещаемся, один из телохранителей, самый амбалистый, к шофёру в кабину подсаживается, а четверо остальных в драндулет малогабаритный, что позади лимузина стоит, ныряют. И по тому, как их пиджаки во время «ныряния» топорщатся, просекаю, что все при «пушках». И как они только оружие, недоумеваю, через таможню сверхбдительную протащили? Впрочем, наверное, их уже здесь мсье Серьйожа снабдил.