Брендан жил в маленькой квартирке в центре Лондона. Двойные рамы приглушали нескончаемый шум машин, который скоро переставал лезть в уши. В квартире, особенно сейчас, при свете ламп и задернутых толстых шторах, царил покой уединения. Брендан был из старинной католической семьи, из питомцев «закрытой частной католической школы», к которым отец Катона относился с большим подозрением. Сразу с Даунсайда, одной из таких школ, он стал готовиться на священника и в Оксфорде учился, уже будучи возведен в сан. Он жил просто, но по обстановке в узкой комнате чувствовалось, что жил он не раздираемый противоречиями и тревогами. Лампы под шелковыми бахромчатыми абажурами светили мягким золотистым светом, на лежащий поверх других ковров длинный центральный ковер, расшитый коричневыми и золотыми розами, боязно было ступить. На черном бархате висело испанское распятие из слоновой кости, представлявшее одну фигуру Христа, без креста, очень бледную и забрызганную кровью.
— Чем занимается Генри Маршалсон, кроме распродажи наследственного имения?
— Пишет книгу о художнике по имени Макс Бекман.
— Вот как? Об этом неистовом немецком символисте?
— Я о таком даже не слыхал.
Катон посмотрел на отдыхающего друга: действительно ли тот засыпает или наблюдает за ним сквозь длинные ресницы? Брендан был красавец и щеголь, носил хорошего покроя черный костюм, пасторский воротничок, а вечером надевал черный бархатный пиджак. Он был высок, с блестящими прямыми черными волосами и живыми синими глазами. Катон поначалу отнесся к нему с предубеждением, приняв за обыкновенного соблазнителя. Но, как часто бывает, переменил мнение, увидев, как умен Брендан.
Катон загадал: если Брендан не прекратит пустую болтовню, пока он не прикончит виски, то он отправится спать. Ему также пришло на ум, что, судя по книгам, по золотистым лампам, по распятию, Брендан теперь представлял собой церковную власть. Катон был уверен, что пока Брендан никому в ордене не сказал о его сомнениях. Но после разговора ему придется решать, говорить или нет, и тогда он поступит так, как сочтет нужным и вопреки желанию Катона. Так что, возможно, лучше будет отложить разговор до завтра.
— Значит, подумываешь покинуть нас, — проговорил Брендан.
Катон почувствовал облегчение. Настроение, темп разговора переменились.
— Можно мне еще виски?
— Наливай, не стесняйся.
— А тебе?
— Нет, спасибо.
Катон немного походил молча. Теперь он уже не горел желанием говорить.
— Не знаю…
— Не думаешь покидать нас?
— Мне кажется… могу…
— Почему?
— Потерял веру. Это очень серьезно. Конечно, я не хочу уходить. Но я просто не верую.
— Во что не веруешь?
— Ни в Бога Отца, ни в Бога Сына.
— А как насчет другой ипостаси?
— Без них он ничто или же не имеет отношения к христианству.
Брендан рассмеялся. Открыл глаза, но продолжал лежать в расслабленной позе, закинув руки за голову.
— Хорошо, давай остановимся на них. Что было самым главным, коренным, во что ты когда-то веровал и во что теперь думаешь, что не веруешь? Что ушло?
Катон задумался. Что ушло?
— Личность. Личность ушла. Ее больше нет.
— Имеешь в виду Христа?
— Святой человек. Изумительный религиозный символ. Но не Бог. Не Искупитель. Никакой опоры миру, никакого спасения.
— Дело не просто в неприятии матери-церкви?
— Нет.
— Когда последний раз служил обедню?
— В последний раз я не смог служить.
— Ладно, об этом чуть позже. Меня интересует, как ты понял, во что веруешь и во что не веруешь. Ты был обречен испытать кризис веры.
— Знаю. Видишь, он наступает!
— Вижу. Мы все прошли через это.
— Проклятие обращенного.
— Проклятие обращенного. Этот вид детской болезни…
— Ты, конечно, думаешь, что моя вера родилась из трагедии и так и несла на себе эту печать!
— Как хорошо ты выразился. Да, это нечто, что тебе предстоит преодолеть. Ты жил этой трагедией. Теперь она просто исчерпала себя. Ты, знаешь, полюбил.
— Полюбил?
— Да, Его.
— А-а… Его… да, пожалуй. Он ворвался в мою жизнь. Все разрушено, все погублено. Господи, Брендан, я так несчастен!
Катон не собирался говорить это. Его смутил неожиданный поворот в разговоре. Ему привиделся лик Христа, каким он привык изображать его себе. Потом лицо Красавчика Джо.
— А что тот паренек? — спросил Брендан.
— Ты телепат.
— Я просто пытаюсь понять контекст.
— Контекст тут ни при чем.
— Должен быть при чем. Твои сомнения и раздумья существуют во времени. Это не метафизические сущности, висящие в пустоте.
— Ты же не полагаешь, что все это из-за?..
— Я ничего не полагаю, а только хочу больше знать.
— Если считаешь, что у меня были мотивы…
— Оставь в покое свои мотивы… в любом случае любая теория о твоих мотивах — пустой звон.
— Мне казалось, мальчишка не заинтересовал тебя.
— Заинтересовал и интересует.
— Ну, что тебе сказать. Я люблю это дитя, я без ума от него, ни о чем другом не могу думать.
— Он это знает?
— Не уверен, — сказал Катон, — Нет, вряд ли.
«А действительно, знает ли?» — спросил себя Катон.
— В таком случае ты хватал его или там еще что?
— «Хватал»? Нет, разумеется, нет!
— Я всего лишь спрашиваю. Но вы вели всякие возвышенные волнующие разговоры о его будущем и так далее?
— Да… вели…
— Успешные?
— Не слишком. Но я просто не могу не видеться с ним. Это как… тут нет никакой любви… и ничего такого…
— Это мне понятно.
— Но, Брендан, он не имеет отношения к моим сомнениям, к тому, как все… ушло, умерло… это началось до того. И с Джо никак не связано.
— Хорошо. Оставим мальчишку. Ты говоришь, что теперь чувствуешь, что Там нет никого. Это ощущение оставленности, или умозаключение, или?..
— Умозаключение. Должно быть.
— Почему «должно быть»?
— Потому что я — мыслящее существо. И потому, что это правда. Если Христос не воскрес, тогда наша вера напрасна. Либо одно, либо другое.
— Ты, конечно, идешь за Аристотелем. Аристотель был началом конца. Нам до сих пор приходится исправлять нанесенный ущерб.