– Правильно подумали. – Круглов снова делает глоток. – Я слышал ваш разговор. Парень, ты прав, о том, что вы здесь были, о том, что произошло, никогда никому нельзя говорить. Уйдете отсюда – и даже не вспоминайте об этом месте. Трофеи небось искали?
– Ага.
– Трофеи надо уметь сбывать. Не для вас такое дело, не по зубам вам оно.
– Мы вас сейчас вынесем и доставим в больницу…
– Нет, мне все равно не выкарабкаться. А какая разница, где умереть? Пообещайте мне, что ни одна живая душа не узнает, что вы здесь были.
– Но…
– Слушай меня, девочка. Конечно, я не должен так говорить. Наоборот, как сознательный сотрудник спецслужб обязан был сказать сознательным советским школьникам, чтобы вы обо всем, что видели, сообщили властям. И тем не менее я говорю: не дай вам бог хоть словом, хоть намеком где-то обмолвиться. Надеюсь, вы меня послушаетесь, ведь последний приказ умирающего надо выполнять. Старик, мой спутник, – бывший немецкий диверсант, его фамилия Матвеев. Он один знал это место. А мы искали архив много лет. Там списки агентуры, документы о размещении ценностей в заграничных банках… Выполняя другое задание, я случайно столкнулся с Матвеевым, я узнал его. Втерся к нему в доверие, стал его помощником. Но где-то я, видимо, ошибся. Или он сразу планировал убрать меня, ненужного свидетеля. Мне пришлось рисковать, ведь нельзя было упустить мерзавца. В живых не осталось никого, кто мог показать расположение бункера, убили всех – пленных, которые его строили, женщин из хуторов, видевших, как возили ящики, заключенных, которых пригнали для погрузочных работ. Взвод солдат из итальянской дивизии подорвали вместе с машинами в лесу, а немецкий взвод охраны расстреляли чуть дальше на болоте. Остались только полковник Венц, бывший здешний комендант, и Матвеев, его цепной пес, самое доверенное лицо. Кстати, именно он расстрелял охрану. Полковник, по нашим сведениям, погиб в Берлине, а его приспешник как в омут нырнул – его потеряли на годы.
– Но почему бункер построен именно здесь?
– Немцы думали возвратиться. Потому и архив оставили. Считали, никому и в голову не придет, что тайник здесь. У Матвеева в записной книжке все коды здешние записаны, а еще там планы помещений и уровней. Он на память не надеялся, зашифровал все и носил с собой. А теперь вот решил вернуться… Уходите отсюда. Флягу мне только оставьте…
– Мы могли бы отвезти вас на лодке в больницу.
– Матвеев ножом в спину ударил, легкие пробиты, поздно. Все, уходите.
– Но кто-то же вас ждет, мы сообщим…
– Никто меня не ждет. – Майор грустно улыбнулся. – Прощайте. И будьте осторожны… Молчите… Помните – никому ни слова… Я…
Кровь хлынула у раненого изо рта, он захрипел, выгнулся дугой, сжимая мою ладонь, – и сразу отпустил. Меня волной накрывает жалость. Не страх, а именно жалость. Я кладу свою флягу на грудь Круглова. Человек просил ее оставить – вот я и оставлю.
– Надо бы чем-то накрыть его.
– Давай что-нибудь поищем.
Я оглядываюсь. Около лифта, в глубине, видна дверь. Я уже ничего не боюсь, иду туда, нащупываю рубильник и включаю освещение. Помещение такое же большое, но практически пустое. Справа отсек, в нем стоят стол и шкаф. Выдвигаю ящики – там какие-то бумаги, письменные принадлежности, пачка сигарет и початая бутылка коньяка. В шкафу висит эсэсовский китель, на полке фуражка с высоким околышем и стопка белья – простыни, полотенца.
– Ань, ты что тут копаешься? О…
Игорь хватает китель и фуражку, а я беру простыни. Накрываю умершего, затем иду к телам у стены. Надо бы их похоронить, но покойный майор был прав, это опасно, а потому я просто раскидываю на тела простыни.
А что делать с трупом старика? Я не могу допустить, чтобы он, убийца, остался здесь, рядом с жертвами.
– Давай утопим его в болоте.
– Ань, он же тяжелый. И крови много, извозимся. Да и не топкое здесь место, не утонет. Слушай, в том зале, где стол со шкафом, есть шахта. Притащим его к вагонетке, загрузим, толкнем и сбросим вниз вместе с ней.
– Но там тоже…
– А что делать? Не оставлять же его здесь?
– Ладно. Нечего ему тут валяться рядом с майором. Ты что делаешь?
– Раздеваюсь. И ты снимай платье. Крови много, не отстираем.
– Ты что?!
– Я не буду смотреть. Но если явимся домой в окровавленной одежде…
Я живо снимаю платье, остаюсь в трусиках и лифчике. Конечно, Игорь прав, в окровавленной одежде домой нельзя, бабушка увидит, и жди беды.
– Тащи вагонетку.
– Там есть грузовая тележка.
– Еще лучше. Поднимаем его!
Мы грузим труп Матвеева на тележку и толкаем ее в сторону освещенного соседнего помещения. А вот и шахта.
– Интересно, зачем ее вырыли?
– Наверное, собирались сделать еще один лифт. Капитально обустраивались.
Игорь перекатывает труп на край тележки, я изо всех сил толкаю, – и тьма поглощает его.
– Ну вроде бы все. – Игорь брезгливо кривится, глядя на окровавленные руки. – Теперь надо отмыться. Да и одеться, холодно здесь.
– Так что, идем?
– Еще нет. Надо что-то делать с майором.
– И что же?
– Выроем яму и похороним.
– Но…
– Ань, мы же сюда вернемся. Представь, что тут будет – тело начнет разлагаться… Или тоже бросим в шахту?
Эта мысль показалась мне такой дикой и варварской, что даже в висках зашумело.
– То-то. Так что не спорь, а помоги мне. Это надо, понимаешь?
– Да.
– Тогда за дело. Но сначала осмотримся здесь. Ничего себе, уже третий час! Время-то как быстро прошло… Давай флягу, полей мне на руки.
Он моет руки, густо намыливая их, потом достает из шкафа полотенце и вытирается. Воды мало, а потому я просто мочу другое полотенце и оттираю кровь, на мне ее меньше.
– Ань, на ноге еще пятно.
– Фигня, болото отмоет. Лишь бы платье не измазать.
Мы бросаем полотенца в шахту и возвращаемся в первый зал. Игорь поднимает брезент и осматривает ящики, сложенные на вагонетках. Те одинаковые на вид, но весят по-разному. Открыть не получается – нет никакого инструмента, и он трясет каждый, чтобы понять, что внутри. В одном ящике что-то гремит, Игорь запихивает его в рюкзак, набитый под завязку. В эсэсовском кителе и фуражке мой друг выглядит… очень симпатично.
– Ладно, придем сюда завтра. Смотри, дверцы в стене, щиток какой-то… Не трогай!
Но поздно. И дернул же меня черт нажать на одну из кнопок! Лампочки замигали, и зазвучал металлический голос, говорящий что-то по-немецки. Потом начался отсчет секунд…
– Ань, бежим!