«Williams photo. 1915. Crimea» — серебряным тиснением внизу.
Глухой стук копыт по каменистой тропинке: звезды просвечивают сквозь закрывшую небо черную листву.
Тропинка все круче, грудь лошади раздвигает хлещущие ветви…
«Не бойтесь, благородная госпожа, они не настигнут нас — я готов поклясться в этом своим мечом!»
Заросли все гуще — Господи, как темно! От полурадостного ужаса холодно в груди…
— Они нас не настигнут! — Рука, держащая Иду за талию, становится тверже: лошадь перепрыгивает какую-то яму… — Им не придет в голову, что я поскачу горами, ни за что не придет…»
«Не придет, потому что это — безумие», — думает Ида. Сережино лицо совсем близко: оно кажется как-то осунувшимся от играющего в каждой черте азарта: Ида видит; как он в нетерпении кусает губы, когда все же приходится ехать медленнее.
Игра владеет всем его существом: «они» — сейчас это для него не Вадик, не Женя, не Саша Дмитриев и не обожающая мужские роли Наташа Иванова-Вельская, а враги, преследователи настолько настоящие, что, уходя .от них, он ни минуты не колеблясь мчится, рискуя лошадью, собой и Идой, в обход — по лесным тропинкам склона…
…Уже третий день долина между Профессорским уголком и Алуштой служит ареной развернувшихся на ней подвигов Круглого стола…
Во флигеле дачи Ржевских находится теперь замок, в котором Ланселота — Сережу, благополучно похитившего Гвиневэру — Иду, ждут сообщники: «синие» рыцари — Володя Дмитриев и Игорь Львов. Разумеется, окончательно отстав, преследователи — «черные» рыцари — вернутся обратно и, собравшись там под всеми знаменами, пойдут осаждать «синий» замок: тогда игра перейдет в новую фазу.
…Преследователи остались далеко позади. Медленный ход Букки. Черные, уходящие в звездное небо кипарисы. Черепичные крыши белеющих в темноте длинных домов, окна которых выходят на внутренние веранды…
«—О чем Ваши мысли, сьер Ланселот?
— Неплохо бы как-нибудь использовать флот для дальнейшего ведения войны…»
Под «флотом» подразумевается легкая, небольшая, но весьма недешевая яхта «Афродита», на которой Сережа и Вадик иногда сутками пропадают в море. Особенно нравятся им берега в сторону Коктебеля…
«— И не следовало же высокородным Вашим родителям дарить Вам эту яхту…
— Отчего же? — Сережа негромко смеется. — Прежняя «джонка» нас с благородным сьером Черным Рыцарем решительно перестала устраивать».
Каким светлым кажется в темноте Сережино лицо, такое беспечное сейчас, когда сцена погони выиграна!
Копыта Букки цокают по камням мостовой…
…Сколько времени она сидит уже на полу у выдвинутого ящика бюро, держа перед собой фотографии и глядя на Сережу, на его отчего-то серьезные губы, открытые серые глаза и чуть взлохмаченные морским ветром волосы…
Сережа… Сережа… Сережа!
— Мне хотелось бы с Вами познакомиться. Эта прозвучавшая по-русски фраза заставила Тутти вздрогнуть.
На девочку, стоявшую сейчас перед ней, Тутти обратила внимание еще в классе. Удивительного в этом не было: девочка, сверстница Тутти, поражала чем-то с первого взгляда. Она казалась как-то болезненно-хрупкой, с серовато-нездоровым цветом лица: лицо это, обрамленное прямыми пепельными волосами до плеч, поражало контрастом если и не совершенно взрослых, то выявленных уже твердых черт — высокого лба, форма которого напоминала лоб инфанты Маргариты на портретах Веласкеса, красиво очерченных серых глаз, которые казались больше, чем были на самом деле, из-за глубоких фиолетовых теней под ними, красивым, хотя и не маленьким носом с горбинкой, немного тяжелым подбородком — с выражением едва восьмилетнего ребенка в этом слишком определенном для двенадцатилетней девочки лице. Странное, но какое-то светлое ощущение детскости вообще исходило от этой чем-то неуловимо похожей на портрет Маргариты «в серо-розовом» девочки… Впрочем, это была задумчивая серьезная детскость больного ребенка.
Они стояли, прямо глядя друг на друга, не зная о том, насколько странно смотрятся рядом — лицо Тутти, черты которого были слишком детскими для двенадцати лет, а выражение поражало взрослостью взгляда, являлось словно бы прямой противоположностью лицу незнакомки. И все же они чем-то друг на друга походили.
— Я запомнила, когда Вас представили, — с восьмилетней серьезностью проговорила незнакомка. — А я княжна Лера Гагарина. Лера или, чаще, Лерик. Вас зовут обыкновенно Таня?
— Нет, Тутти. Или еще — Тина, под этим именем мне пришлось некоторое время прожить в Совдепии, и я к нему привыкла.
— Значит, Вы видели большевиков и жили при красном терроре?
— Да. А когда Вы приехали сюда?
— Давно. Я мало жила в России — до самой войны мы жили в Бадене, а с шестнадцатого года уехали в Швейцарию. Из-за меня — там какой-то климат. Но ведь это не важно, если в жилах течет русская кровь. Вы — дворянка?
— По приемному отцу — да. А на самом деле — я не знаю.
— Не знаете? — в изумлении проговорила княжна.
— Не знаю. — Тутти недобро усмехнулась. — Когда папу расстреляли, я была слишком маленькой. Рассказы о родне вспоминаю теперь очень смутно… Я думаю, что теперь многие будут как я — ничего не зная о своих предках.
— Его убили — большевики?
— Да.
— Они убили Федю, моего брата. Он был юнкером. В Нижнем Новгороде. Мы… мы непременно должны дружить с Вами! — Немного побледнев, княжна стиснула обе руки Тутти неожиданно сильными тонкими пальцами.
Тутти смотрела на княжну с непонятным для нее самой чувством: в нем была и некоторая доля пренебрежения к беспомощности и детскости княжны, и странное желание непонятно от чего защитить эту девочку с мальчиковым нежным именем Лерик, и совсем не вяжущееся с этим угадывание за беспомощностью натуры столь же необузданно властной, как и ее собственная, и пробудившееся стремление к соперничеству… Тутти не могла не понимать, что она на десятки лет взрослее этой девочки, но было и другое, гораздо более глубокое, в чем они были равны, — этого равенства Тутти не доводилось прежде испытывать со сверстниками.
Вишневский не хотел больше отчитываться перед собой в своем состоянии: даже полностью погружаясь в идущие полным ходом заседания и кулуарные переговоры, он не мог отогнать от себя странное ощущение, будто все происходит не наяву или просто не с ним. Это не он, а какой-то другой человек по имени Вадим Вишневский до полной одури засиживался по ночам за письменным столом, взбадривал сам себя по утрам ледяным душем и крепчайшим кофе, разговаривал о продовольствии, оружии и нефти и работал снова… Он смотрел за этим человеком со стороны, и для него, настоящего, действительно реальным был лишь вопрос: достаточно ли прошло времени для того, чтобы удобным было вновь позвонить Иде и договориться о встрече?