Огромным напряжением воли, словно это было последнее усилие его жизни, он в один миг — сжав губы, не смежив веки — смог увидеть весь сон бытия Гарриет, весь целиком: исчезнувшего отца, увядшую в тени мать, слияние неподвижного света на столе с бегущим светом в заброшенном доме.
— Я очень одинока.
— …вы можете пользоваться мной, когда захотите.
— …вы смотрели на себя в зеркало?
— Ты видел, как они вчера гляделись в зеркала? — сказал Арройо, вскакивая на вороного коня рядом с гринго, сидевшим на своей белой кобыле.
Старик посмотрел на него из-под седых бровей. Обвисшие поля старого «стетсона» не смогли скрыть ледяного голубого взгляда. И утвердительно кивнул.
— Они никогда не видели себя в зеркале во весь рост. И не знали, что их тело — это не только видимые ими куски или осколки отражения в реке. Теперь-то они знают.
— Поэтому и не был сожжен танцевальный зал?
— Ты прав, гринго. Именно поэтому.
— А почему уничтожено все остальное? Что вы от этого выиграли?
— Взгляни на эти поля, индейский генерал, — сказал Арройо, быстрым и усталым движением руки сбросив с головы назад свое сомбреро, которое, повиснув на ремешке, прикрыло ему спину. — Здесь трудно чему-нибудь вырасти. Кроме воспоминаний и ненависти.
— Вы думаете, что обида может идти в ногу со справедливостью? — улыбнулся старик.
Арройо не ответил, бросив на ходу:
— Подъезжаем к отрогам сьерры.
Вот, значит, где все случится. Старик посмотрел на вершины гор, ощерившихся желто-базальтовыми клыками. Каменистые отроги сьерры походили на уснувших старых зверей, которые выползли из нутра горы, бесконечно равнодушной, сотворившей самое себя. Но старик тут же вернулся к мысли о том, что засевшие там, наверху, федералы отнюдь не спят. Надо быть начеку, как тогда, когда волонтеры из Индианы помогали Шерману ликвидировать остатки мятежного войска Джонстона после поражения при Файетвилле в войне между Севером и Югом. И до жути знакомое, но почти забытое чувство вдруг охватило старого гринго, чувство, пережитое в юности, когда он страстно желал воевать на стороне северян, голубых, вместе с юнионистами, против южан, серых, против мятежников, ибо ему представлялось, что его отец воюет на стороне Конфедерации против Линкольна. Ему так хотелось, потому что виделось: в драме революции сын идет против отца.
— Они нападут или сейчас, или никогда, — сказал старик, мгновенно упав с небес на землю, как ястреб на добычу. — Сейчас мы у них на виду.
— Если нас атакуют, мы будем знать, где они засели, — сказал Арройо.
Пули пробили корку земли метрах в двенадцати от них.
— Ишь, не выдержали, — усмехнулся Арройо. — Оттуда нас не достать.
И велел отряду остановиться; все спешились. Все, кроме старика. Тот ехал трусцой, как ни в чем не бывало.
— Эй, индейский генерал! Иль не можешь удержать свою кобылу? Я приказал спешиться! — кричал Арройо.
А старик, словно не слыша криков, пустил лошадь в галоп прямо к тем отрогам, где стрекотал пулемет.
— Эй, гринго, идиот, не слышишь приказа? Вернись, старый болван!
Но старик направлялся вскачь прямехонько к горе, а пулемет продолжал хлестать огнем над его головой, взяв на прицел отряд Арройо и не задевая этого призрачного белого всадника на белой лошади, такого зримого, что он казался незримым и скакал, словно не замечая огня, опустив поводья на луку и выпрямившись. Арройо и его люди прижались к земле, больше напуганные выходкой гринго, чем собственным положением или федералами в засаде. Лежа на брюхе, они понимали, что федералы просчитались, пулеметные очереди их не достигают и в то же время бьют поверх старика. Но просчет вот-вот будет замечен врагом. И тогда прощай, старый гринго, пробормотал Арройо, припав грудью к камням.
Сверху видели приближавшегося всадника, но действительно в это не верили. Старик понял ситуацию, едва заметил изумленные лица солдат. Он казался потусторонним существом: словно белый демон-мститель, только с глазами, как у Господа Бога в церквах; шляпа слетела с белых волос, и перед ними был сам Бог-Отец. Видение, но никак не явь. Этих минут оказалось достаточно, чтобы кучка остолбеневших федералов вконец растерялась, забыла бросить пулемет и схватиться за винтовки. Глупцы, они не знали, что за ними в горах верхом на коне, с обнаженной шпагой в руке зовет их к победе офицер армии Конфедерации и что именно к этому всаднику, вознося свою неистовую ярость к горным кручам, устремлялся гринго, а не к ним, вдруг потерявшим из виду пулемет, заслоненный тощим сморщенным призраком, который поочередно в них выстрелил. Четыре солдата свалились замертво под солнцем, распластавшись на горячей скале; их щеки и в смерти были горячими, их ноги уперлись в камни, будто хотели отпрянуть от смерти, опередить ее в беге. Победный крик повстанцев качнул жаркий воздух, но гринго ничего не слышал, гринго продолжал палить вверх, по скалам, туда, где сначала скакал, а потом сорвался в пропасть всадник в сером мундире, белый как лунь, сорвался, но был подхвачен ветром — всадник, унесенный ветром.
Все бросились к старому гринго утихомирить его, поздравить, бежали, отряхивая на ходу землю и колючки с груди, а он все стрелял и стрелял вверх и в воздух, не обращая внимания на радостные вопли своих товарищей, которые не ведали, что здесь снова была пережита фантастическая история, в которой он нес караул возле лагеря юнионистов, на какую-то минуту заснул и был разбужен хриплым, отчетливо слышным голосом своего отца-южанина, который — верхом на белом коне — окликнул его с вершины скалы:
— Выполняй свой долг, сын.
— Я убил своего отца.
— Ты храбрый человек, индейский генерал, — сказал Арройо.
Старик сурово и сосредоточенно смотрел в глаза генералу, думая, что мог бы многое рассказать ему. Да кому интересен его рассказ. Разве что Гарриет Уинслоу. Впрочем, и она, потерявшая отца на войне, слишком буквально воспримет такого рода историю. Для старого гринго, давно попавшего в почти неощутимый круговорот яви и вымысла, проблема состояла в другом: перед ним, писателем или журналистом, всегда маячила альтернатива; теперь же всякую мысль о прежнем возможном выборе — явь или вымысел — надо было выкинуть из головы. Он уже не мог верить в то, что, как прежде, будет жить, работать, сочетать свои писания для Херста и его читателей с фантастическими выдумками об отце и жене, последнее приносить в жертву первому. Отныне перед ним лежал только один путь, и поэтому он сказал Арройо то, что ему оставалось сказать:
— Быть храбрым не слишком трудно, если нет страха перед смертью.
Но Арройо знал, что горы уже кричат — от подножий и до вершин, от долин и до пещер, над обрывами и речными руслами, сухими, как коровьи кости: пришел смелый человек, идет дерзкий смельчак, отважный человек ступил в наши ущелья!
А вот равнина забыла о нас, сказал себе этим же утром старый гринго. Арройо в это время поглядел на небо и подумал, что всяк имеет свой дом, а у него и у облаков крова нет. Гарриет Уинслоу, напротив, проснулась с тревожным ощущением несделанного дела, раздраженно повторяя слово «tomorrow» — «завтра», слово, обещавшее долгий сон и, казалось бы, тут же разбудившее ее. Вопрос старика (смотрела ли она на себя в зеркало танцевального зала) все еще звучал в ушах, и Гарриет сказала себе: а почему бы и не посмотреть? — хотя зеркало начинало говорить о том, что ей совсем не нравилось. Может быть, старик хотел спросить ее вчера вечером, не увидела ли она в этих зеркалах чего-нибудь нового, или все осталось по-старому?