— Ты и твои грезы — одно и то же. Вы — мгновенны.
— Ты — не мгновение, не сон, ты — вечна.
И потому в то утро, когда произошла стычка с врагом, о которой она ничего не знала, Гарриет твердым шагом шла в деревню, расположенную неподалеку от сгоревшей усадьбы, шла бодро и весело в своей блузе с галстуком, в своей широкой плиссированной юбке и высоких ботинках, закрутив свои каштановые волосы в тугой узел, приговаривая «начнем сначала», уже почти не думая о том, что, просыпаясь, была во власти сомнений — может быть, следовало сказать генералу и старику о том, о чем она могла сказать? — и мысленно произнося то, что вчера не было облечено в слова, отгоняя мысли, мучившие ее всю ночь. Именно поэтому то, что она должна была сделать днем, приобретало особую важность: сначала надо кое-что осуществить, а это поможет выкинуть из головы импульсивные ночные колебания. Но она опять будет засыпать и снова будет грезить, ибо разрушение снов-озарений машиной дневного времени, которая ежедневно перемалывает подлинное внутреннее время жерновами реальных действий, лишь ярче обрисовывает, делает еще более отчетливым мир вечных мгновений, куда она возвратится ночью — во сне и одиночестве.
Отряд вернулся в сумерки. Арройо увидел мужчин, убиравших то, что осталось от сгоревшего дома, женщин, гревших в бадьях воду для мытья, и детей, сидевших вокруг мисс Уинслоу на веранде танцевального зала, уцелевшего от пожара. Дети старались не глядеть на себя в зеркала. Мисс горячо порицала тщеславие: этот зал являет собой искушение, подвергающее испытанию нашу христианскую смиренность, ввергает нас в грех гордыни.
— Вы смотрели на себя в зеркало, когда входили в танцевальный зал?
Она выучилась правильно говорить по-испански в своем вашингтонском колледже и могла изъясняться на языке свободно, даже безупречно, если не волновалась, как прошлой ночью. Да, Гордыня, Тщеславие, Дьявол, Грех, а дети слушали и думали, что урок этой училки-гринги не очень отличается от проповедей приходского священника, только в усадебной часовне было побольше всяких интересных и хороших вещей, на которые можно поглазеть, пока падре болтал. Мисс Гарриет Уинслоу расспросила детей и нашла, что они сообразительны и словоохотливы. Сеньорита, сеньорита, вы уже сходили в нашу красивенькую часовню?
— Увидели ли вы себя другой, чем в Вашингтоне, или ничто не изменилось?
Глаза Гарриет Уинслоу встретились с глазами Томаса Арройо, когда генерал быстро шел по залу с хлыстом в руке. Она заметила его еле сдерживаемую ярость и была довольна. Кто разрешил сеньорите восстанавливать усадьбу? Как она посмела отдать приказы людям?
— Да так, чтобы у людей была крыша над головой, — просто ответила мисс Уинслоу. — Не все могут спать в пульмане, обставленном как для самих Вандербилтов.
Генерал взглянул на нее, свирепо сощурившись.
— Я хочу, чтобы это место осталось пепелищем. Я хочу, чтобы дом Миранды исчез НАВЕКИ.
— Вы с ума сошли, сеньор, — сказала Гарриет со всей серьезностью, на какую была способна.
Громко отмеряя шаги каблуками, он подошел к ней вплотную, но остановился, ее не коснувшись.
— Арройо. Меня зовут ге-не-рал Арройо.
И замолк, но она не ответила; он закричал:
— Вам понятно или нет? Никто не изменит этого места! Как есть, так и будет!
— Вы с ума сошли, сеньор.
Теперь в голосе Гарриет звучала насмешка. Он грубо схватил ее за руку, она с трудом подавила стон.
— Почему вы не называете меня генералом, генералом Арройо?
— Отпустите меня!
— Ответьте, пожалуйста.
— Потому что вы не генерал. Никто вас в генералы не производил. Я уверена, что вы сами наградили себя этим чином.
— Тогда пошли со мной, ну!
Он силой потащил ее за собой тем вечером. Старик сидел с бокалом текилы в генеральском вагоне, услышал громкие голоса и вышел в тамбур. Он отчетливо видел их фигуры, лица, освещенные закатными лучами. Она — изящная и высокая, он — низковат для мужчины, но мускулист, и его мужская сила восполняет то, в чем американка его превосходит: рост, манеры или — как точнее назвать то, чего мексиканец боится и хочет, чтобы она признала? — думал старик, глядя на них, слыша их голоса в конце своего героического дня, когда ему уже не захотелось сесть в кресло и взять перо в руки, чтобы ослабить физическое напряжение, а потянуло к жгучей текиле, страстно желалось только одного: скорее бы кончился этот день и пришел следующий, который наконец станет днем его смерти. Но он знал, что награда, как всегда, достается не храбрым, а молодым, идет ли речь о смерти или о писательстве, о любви или о смерти, Он в страхе прикрыл глаза: показалось, что видит сына и дочь; один — смутный, другая — прозрачная, но оба рожденные тем семенем воображения, которое называется поэзия и любовь. Ему стало страшно, потому что он больше не хотел любить.
— Смотри, — сказал Арройо мисс Уинслоу так же, как сказал старому гринго утром, — посмотри на эту землю, — и она увидела сухой, неприглядный, но поражающий своей трагичной силой край, лишенный природных щедрот, скупой на земные плоды; она видела землю, где чахлым росткам маиса надо пробиваться из мертвого лона, как ребенку, который живет и борется, чтобы родиться из мертвого чрева матери.
Гарриет и старик в этот миг подумали о других, тучных землях, о полноводных и бесконечно длинных реках, о солнечном трепете пшеничных полей на ровных как скатерть землях и о мягких изгибах долин у подножия голубых курящихся гор, покрытых лесами. Реки: перед глазами сразу возникали реки Севера, а с языка срывались названия, сливавшиеся в единый упоительный поток, растворявшийся в сухих и томящихся жаждой сумерках Мексики. Гудзон, говорил старик; Огайо, Миссисипи, отвечала она ему издали; Огайо, Миссисипи, Потомак и Делавэр, закончил старый гринго, представляя себе обильные зеленые воды.
Что сказал старый гринго вчера вечером мисс Гарриет? Она приехала учительницей в усадьбу — которой уже нет, которую она никогда не видела — обучать английскому господских детей, не зная, что это за дети и существуют ли на самом деле.
— Они тут подыхали от скуки, — сказал Арройо, и его тяжелые, крепкие слова падали на эту землю, лишенную рек.
— Они тут подыхали от скуки, господские сынки, они иногда наезжали сюда на каникулы. Управляющий вел все дела. Прошли те времена, когда помещик всегда был здесь, считал коров и мешки с зерном. А эти, когда приезжали, подыхали от скуки и лакали коньяк. А еще устраивали «бои быков» с телками. А еще скакали по полям, по тяжко поднятым землям пугать крестьян, гнувших спину над хилыми всходами в Чиуауа, где росли агавы, тощая пшеница и фасоль; отпетые мерзавцы били мужчин мачете плашмя по спине и охотились с лассо на женщин, а потом насиловали их в хлеву усадьбы, и матери молодых кабальеро делали вид, что не слышат криков наших матерей, а отцы молодых кабальеро пили коньяк в библиотеке и говорили: мол, сыновья вошли в силу, самое время для гульбы, лучше раньше, чем позже. Они знали что делали. Мы теперь — тоже.