Две группы полицейских — четверо появились из мэрии, еще больше из расположенного напротив президентского дворца — бросились одновременно на Ману и на кроликов. Осмотревшись, я обнаружил, что из гражданских лиц остался в центре площади один. Я направился к Ману в ту самую минуту, когда одна из двух групп вооруженных полицейских в полном составе бросилась на землю и изготовилась к стрельбе. Краем глаза я заметил засевшего на крыше дворца снайпера и подумал, что и другие, должно быть, тоже заняли удобные позиции для стрельбы.
Усиленный репродуктором голос приказал Ману прекратить огонь, бросить оружие на землю и стоять, где стоит. Ману с удовлетворенным видом озирал поле боя. Уцелевшие кролики разбежались, некоторые даже вернулись к фургону и запрыгнули в открытую дверь. В руках Ману держал две очередные обоймы. Услышав голос в репродукторе, Ману, казалось, в первый раз заметил полицию.
— Дьявол! — взревел он, явно наслаждаясь минутами своего триумфа. — В жопу всех вас. В жопу мэра. В жопу папу!
Репродуктор повторил команду бросить оружие.
Тут Ману заметил меня и, автоматически вскинув в приветственном жесте дробовик, позвал по имени. Вид у него был как у человека, испытывающего одновременно замешательство и облегчение. Раздался одиночный выстрел, и, не думая о собственной безопасности, я кинулся к соседу. Он выронил ружье и упал на колени, схватившись за плечо и морщась от боли. В две-три секунды нас окружили полицейские. Слава Богу, подумал я, рана у Ману как будто нетяжелая. Если снайпер и целился в плечо, стрелок он действительно отменный. Кровь сочилась сквозь ткань комбинезона, Ману по-прежнему стоял на коленях и на чем свет стоит ругался, как ругаются только в Андалузии.
Нас обоих запихали в подъехавший полицейский фургон и отвезли в главное управление на улице Лаэтана. Там пришлось подождать, пока придет полицейский хирург и осмотрит рану. Ману сделали укол и почистили рану. Пуля прошла через мышцы, не задев кости.
Затем нас разделили. Ману отвезли в госпиталь, меня препроводили в какой-то кабинет, где стали задавать идиотские вопросы о том, нет ли у меня связей с террористическими организациями. Пришлось объяснять, что Ману — мой сосед и что я просто пересекал площадь Сан-Хауме, когда появился он и началось побоище. Я также кратко описал беды Ману, связанные с разведением кроликов, добавив, что, с моей точки зрения, он прав, считая, что городские власти необоснованно преследуют его. Отвечая на очередной вопрос, я сказал, что не думаю, будто он страдает душевным недугом, однако признал, что временное умопомрачение возможно. Думал, это все, сейчас меня отпустят, но полицейский чин потребовал, чтобы я назвал имя свидетеля, готового подтвердить мою добропорядочность, своего рода гаранта моей принадлежности к человеческой расе. В обычных обстоятельствах я бы обратился к владельцу издательства, в котором раньше служил, но после возвращения из Убежища я с ним не общался. Да и не хотелось втягивать его в эту дурацкую историю. И тут я вспомнил про барона. Он адвокат и относится ко мне неплохо. Я извлек из бумажника его визитку и протянул полицейскому. Увидев имя, тот удивленно взглянул на меня.
Через двадцать минут в здание полицейского управления с тем спокойно-уверенным видом, какой приличествует человеку с таким аристократическим именем и профилем, вошел барон Ксавьер Видаль-и-Вилаферран. Он поручился за мою добропорядочность, и инцидент с истреблением кроликов был исчерпан. Меня больше не подозревали в пособничестве Ману, я подписал необходимые бумаги, и барон спросил, не уделю ли я ему полчаса. Мы проследовали в ближайшее кафе, где он скромно выбрал угловой столик и заказал чай.
— Ну, как вы? — участливо начал барон. — Вид у вас ужасный. Не заболели, часом?
Я пожал плечами.
— Да нет, просто тяжелая неделя выдалась.
Барон помолчал, словно прикидывая, стоит ли развивать тему моего здоровья, но потом отказался от этой мысли и перешел к предмету, о котором и хотел со мной поговорить.
— Вчера мне стало известно, что канадская полиция обнаружила вашего друга Поннефа. Как выяснилось, у него и там есть группа последователей. За ним присматривают, но ничего противозаконного он пока не совершил. Я верю в канадцев. Недаром же говорится: «от маунти не уйдешь».
Я кивнул, слегка удивленный тем, что барон знает такие выражения. Маунти, на канадском жаргоне, полицейский из королевской конной полиции.
— Будь я вашим адвокатом и если бы мы обратились в испанскую полицию, — продолжал он, — то, формально говоря, можно было ходатайствовать об ордере на экстрадицию по обвинению в похищении и насильственном удержании. Немного странно, конечно, слишком много времени прошло, и тем не менее, если хотите, такой запрос можно сделать.
Я заколебался, думая, что ответить. Больше всего я боялся, что, если Поннефа привлекут к ответственности, Нурии могут предъявить обвинение в сообщничестве.
— Не стоит, — проговорил наконец я. — Слишком долгая песня. К тому же не сомневаюсь, что Поннеф способен обеспечить себе лучшую юридическую поддержку. На свет выплывет множество некрасивых подробностей из его прошлого, а я подозреваю, что церковь неохотно делится сведениями о бывших священнослужителях. Процесс затянется на годы. Газеты и все такое прочее… А что будет с Нурией Разаваль? Я-то считаю ее жертвой безумных идей Поннефа, но, боюсь, у суда может сложиться другое мнение.
На сей раз я замолчал надолго, пытаясь представить, как вся эта история может повлиять на мои шансы хоть когда-нибудь увидеть Нурию. Без нее мне было плохо. Очень плохо. Думал я и о безутешной матери. А ей-то у себя в Маканете каково будет читать душераздирающие судебные отчеты?
— Ее семье может несладко прийтись, — вымолвил я, словно приглашая барона поделиться еще кое-какой информацией.
Любопытно, например, узнать, как сочетается защита интересов семьи Разаваль и предложение начать судебное преследование Поннефа.
Но он промолчал, и я вынужден был продолжить:
— Люди вроде Поннефа всегда выплывают на поверхность. Не удивлюсь, если ему удастся избежать экстрадиции. А пока мы соберем необходимые свидетельства, пройдет вечность. Нет, обвинений против него я выдвигать не буду. Спасибо, однако, за предложение.
Но вынося это резюме, я не мог не думать о том, какие испытания мне пришлось пережить, не мог не вспоминать иронические реплики Шона Хогга и более милосердную версию Евгении, будто весь этот эпизод в моем изложении всего лишь литературный вымысел. А Поннеф со своими адвокатами наверняка предложит объяснение, которое окончательно дискредитирует мой рассказ.
Барон немного помолчал и заговорил с улыбкой:
— Есть еще кое-что. Это касается Поннефа и его уверенности, будто он и Бернар Роше — одно и то же лицо.
— Да?
— Видите ли, на протяжении нескольких лет у меня была возможность читать копии текстов, в которых упоминается имя Бернара Роше. Судя по всему, он совершенно не похож на человека, которого описывает Поннеф. По-моему, это должно вас заинтересовать.