Мне многое хотелось ему сказать, только не знал, с чего начать. И потому начал с главного:
— А вам известно, где сейчас находится Нурия?
— Нет, боюсь, нет.
Я почувствовал, что этот человек требует более тонкого обращения.
— А знаете ли вы, — я изо всех сил старался не выглядеть слишком настойчивым, — что стало с Поннефом и его катарами?
Он помешал ложечкой в чашке.
— Нет. Могу лишь предполагать, что он вернулся во Францию. Поннеф — влиятельный человек. Франция — его родина. Но у него есть связи по обе стороны Атлантики.
— Стало быть, вам известно про общину, которую он организовал в Пиренеях? Ее еще называют Убежищем.
— Повторяю, я адвокат. У меня есть знакомые в полиции. И друг, высокопоставленный служащий, один из членов семьи которого имел несчастье связаться с сектой, ожидающей наступления тысячелетнего царства Христа. К Поннефу с его безумными прожектами этот культ отношения не имеет. Что же касается Убежища, то его прихожане, скажем так, рассеялись.
— А как адвокат вы можете мне сказать то, что вам известно о Нурии?
— Как адвокат, конечно. Но есть некоторые затруднения, не имеющие отношения к адвокатской практике. Во-первых, я просто не знаю, где она. А во-вторых, ввиду того что ее запутанные отношения с Поннефом… — Он оборвал себя на полуслове и снова принялся помешивать чай в стакане… — С моей стороны было бы безответственно делиться информацией, в достоверности которой я сам не убежден. Скажу вам только то, что мне известно. И условие — услышанное вы не передадите никому, включая Нурию. Видите ли, я хорошо знаком с ее близкими, и кое-кто из них, особенно мать, может быть недоволен, если выдам семейные тайны.
Принять такое условие не составляло труда.
— Я перестал общаться с Поннефом вскоре после его женитьбы. Так часто бывает — вступив в брак, люди переезжают в другое место и утрачивают связь со старыми друзьями. Я потерял жену еще совсем молодой, а единственный наш ребенок, дочь, погиб, как я уже говорил, в авиакатастрофе, тоже в юном возрасте. И если бы я официально не удочерил Марию дель Мар после гибели ее родителей, скорее всего зажил бы одинокой жизнью вдовца. Но брак Поннефа распался иначе — он оставил семью ради церковной службы, оказавшейся, впрочем, недолгой. У него было двое детей, девочка и мальчик. После развода родителей они взяли девичье имя матери — Разаваль.
Он поднял руку, не давая мне выругаться от души.
— Теперь мать не разрешала даже имя бывшего мужа произносить в своем присутствии, хотя всегда принимала его щедрые денежные переводы, которые он посылал через адвоката. — Мой собеседник опять откашлялся и смущенно улыбнулся. — Понятно, что воссоединение отца и дочери спустя долгие годы задело брошенную жену. Сын, а он моложе Нурии и совершенно забыл отца, взял сторону матери.
Я открыл было рот, чтобы хоть начало вопроса сформулировать, но выяснилось, что мне абсолютно нечего сказать.
— Вот и все, чем я могу с вами поделиться. Что касается ваших с Нурией отношений, это не мое дело. Помочь ничем не могу, хотя и хотел бы. Подобно своему отцу, Нурия и раньше исчезала бог весть куда. И не раз. Может, унаследовала склонность к скитаниям. Короче, понятия не имею, где она сейчас находится.
Я откинулся на спинку стула и, знаком подозвав официанта, заказал рюмку коньяку. Десять минут трезвости утратили привкус новизны.
Но оказалось, адвокат не закончил. Имелась еще одна тема, связанная с нынешней моей ситуацией. Он «переключил скорость» и чуть ли не в эпической манере заговорил о катарах. Я почти не слушал, безуспешно пытаясь переварить полученную информацию.
— Вообще-то история катаров кажется мне чрезвычайно интересной, — говорил он. — У меня есть для этого личные основания, с которыми вы, Лукас, можете считаться, а можете и не считаться. Вдруг вы предпочтете забыть всю эту историю. Но если вы решите заняться историей катаров, — или, точнее, вопросом своей причастности к катарам или к Раймону Гаску, на чем настаивает Поннеф, — свяжитесь со мной, и я постараюсь помочь.
Он передал мне свою визитку. Из нее явствовало, что нового моего знакомца зовут Ксавьер Видаль-и-Вилаферран, он носит титул барона и живет в районе Экзампль.
Однажды вечером, в ноябре, я шел домой из Побле-Сек, проработав целый день кем-то вроде детектива. Иными словами, провел несколько часов, устроившись напротив дома, где раньше жила Нурия, и наблюдая за происходящим. Время от времени я менял точку обзора, переходя из кафетерия на удобно расположенную скамейку, а оттуда за столик у окна затрапезного бара. Со всех трех мест отлично просматривался вход в дом. Времени переварить услышанное в начале недели от деда ангела и, в частности, переварить новость о родственных отношениях Поннефа и Нурии вполне хватало. Не могу сказать, что сообщение это меня порадовало, но оно хотя бы помогло до известной степени понять, если не оправдать, поведение Нурии в Убежище. Правда, все равно оставалось загадкой, зачем она меня заманила к отцу, а также действительно ли испытывала ко мне нежные чувства или просто прикидывалась страстно влюбленной, или и то и другое.
Ничего, что могло бы оправдать мои надежды на то, что Нурия либо Поннеф сохранили какие-либо связи с объектом, за которым я наблюдал, не произошло. Юная дама, снимающая ныне квартиру Нурии, вышла в какой-то момент со своим приятелем, затем вернулась в полдень, а в три или около того снова ушла. Никого из других жильцов, уходивших и приходивших домой в этом промежутке времени, я не узнал и, после того, как единственная моя знакомая удалилась во второй раз, решил, что с меня достаточно.
По пути домой, повинуясь внезапному импульсу, я сделал крюк и зашел в скверик, где мы с Нурией иногда встречались во время обеденного перерыва и перекусывали. Еще издали заметил, что наша скамейка свободна. Это меня немного ободрило. Словно остатки чудесного мира, в котором мы пребывали, сохранились в мире неодушевленном. Впрочем, иллюзия вскоре растаяла. Я присел, отдавшись воспоминаниям об этом месте и обо всем, с чем оно связано, и постепенно погружаясь в состояние, близкое к полной прострации. Когда ко мне пристал угрожающего вида тип с просьбой дать закурить, я даже не ответил, а поднялся со скамейки и побрел вниз по Рамблас в сторону площади Сан-Хауме.
Подошел я туда в тот момент, когда невдалеке от мэрии притормозил белый фургон. У входа в мэрию стоял полицейский. Учреждения только-только открывались после долгого обеденного перерыва. Стоял прохладный осенний день, солнце висело уже низко над горизонтом, отбрасывая янтарный свет на площадь и здания с неброско окрашенными стенами. Уличные фонари еще не зажглись.
Из фургона вышел мужчина в рабочем комбинезоне и, стоя ко мне спиной, открыл заднюю дверь кузова. На мгновение я отвернулся, сделал шаг в сторону, уступая дорогу приближающемуся мотоциклу, а когда вновь посмотрел в ту сторону, пространство между фургоном и зданием мэрии было заполнено кроликами. В руках мужчина держал короткоствольное ружье довольно древнего вида. О ужас, я узнал своего соседа Ману! Тут же вспомнилась дата: как раз сегодня должен состояться суд, на который он просил меня прийти. Занятый своими проблемами, я забыл о данном ему обещании. Так или иначе, сейчас мы имели по меньшей мере тридцать кроликов, мечущихся перед зданием и еще больше выскакивающих один за другим из фургона. Одинокий полицейский, не сводя глаз с Ману, потянулся к переговорному устройству. Но остановить неизбежное ему было не под силу. Ману принялся палить по кроликам. На булыжную мостовую полетели клочья шерсти, полилась кровь. Несколько кроликов застыли на месте, испуганно наблюдая за побоищем, другие слепо помчались кто куда, третьи, обнаружив невдалеке от входа в мэрию горшки с чем-то похожим на капустные листья, принялись деловито жевать, не обращая внимания на массовую гибель собратьев. Ману извлек из верхнего кармана комбинезона обойму с патронами, неловко перезарядил двустволку и дал еще один залп, целя на сей раз в любителей капусты. После второй атаки площадь быстро опустела, прохожие и туристы сломя голову кинулись в боковые улочки, ведущие к собору и в направлении Рамблас. На противоположной стороне Сан-Хауме тоже поднялась суматоха.