* * *
Анжелике хотелось повернуться к мужу и умолять его: «Прошу вас, будьте осторожны!»
В то же время она наслаждалась этим безмолвным выражением чувств. Ее девственная кожа, лишенная ласки, желала прикосновений более реальных — прикосновений умелых губ, которые бы пробудили ее чувственность. Анжелика сидела очень прямо и немного напряженно, она чувствовала, как огнем горят ее щеки. Она говорила себе, что выглядит смешно и в поведении мужа нет ничего такого, что могло бы разгневать епископа, ведь, в конце концов, она — жена этого человека и принадлежит ему. Внезапное желание захватило ее — уступить ему, закрыв глаза, забыться в его объятиях, принадлежать ему. От Жоффрея де Пейрака, конечно, не ускользнуло ее волнение, должно быть, он сейчас смеется над ней. «Он играет со мной как кот с мышью. Он мстит мне за мое пренебрежение», — думала она в растерянности.
Чтобы скрыть замешательство, она подозвала одного из мальчиков-негритят, дремавшего на подушке в углу комнаты, и приказала ему принести бонбоньерку. Когда мальчик принес коробочку из эбенового дерева, украшенную перламутром (в ней были орехи, засахаренные фрукты, цукаты и розовый сахар), Анжелика успокоилась и стала более внимательно слушать разговор двух мужчин.
— Нет, сударь, — говорил граф де Пейрак, беззаботно жуя фиалковые пастилки, — не думайте, что я увлекаюсь наукой, чтобы узнать тайны власти и могущества. Просто меня всегда тянуло к знаниям. Например, если бы я остался беден, то попытался бы получить должность смотрителя королевских вод. Вы не можете себе представить, насколько мы во Франции отстали в вопросах орошения и подачи воды! Римляне знали об этом в десять раз больше, чем мы, а когда я был в Египте и Китае…
— Знаю, что вы действительно много путешествовали, граф. Не приходилось ли вам бывать в тех странах Востока, где еще помнят секреты волхвов?
Жоффрей рассмеялся.
— Я был там, но волхвов не встречал. Меня не интересует магия. Я оставляю ее вашему храброму и наивному Беше.
— Беше постоянно спрашивает, когда же он будет иметь удовольствие присутствовать при проведении одного из ваших опытов и стать вашим учеником в химии?
— Месье, я не школьный учитель. И даже если бы был таковым, то не допускал бы к науке ограниченных людей.
— Однако этот монах известен тонким умом.
— Без сомнения, в схоластике, но в науках, где необходима наблюдательность, его ум ничтожен: он видит вещи не такими, как они есть, а такими, какими они ему представляются. Я называю подобных людей глупыми и ограниченными.
— Будь по сему, это ваше мнение, я не слишком сведущ в мирских науках, чтобы судить, насколько обоснована ваша неприязнь. Но не забывайте: монах Беше, которого вы считаете невеждой, издал несколько лет назад весьма примечательную книгу по алхимии, и у меня были некоторые трудности при получении разрешения Рима на ее издание.
— Только церкви и заниматься одобрением или неодобрением научных трудов, — сказал граф с пренебрежением.
— Позвольте мне остаться при своем мнении. Разве дух церкви не объединяет природу и все чудесное?
— Не вижу причин для этого. Вспомните слова Господа нашего, монсеньор: «Кесарю — кесарево». Кесарь — это светская власть людей, но также и внешняя власть вещей. И говоря так, Сын Божий желал утвердить независимость души и ее религиозной сущности от сущности материальной, и я не сомневаюсь, что к ней относится и отвлеченная наука.
Прелат покачал головой, а на его губах появилась тонкая улыбка.
— Я восхищаюсь вашей диалектикой. Она достойна великой традиции и показывает, что вы хорошо усвоили уроки теологии, которые посещали в университете нашего города. Однако здесь разрешить споры может только суждение святых отцов церкви, ибо нет ничего разумнее безумия [69] .
— Монсеньор, теперь я восхищен вашими словами. Действительно, если дело не касается исключительно церковных дел, то есть догм и морали, и речь идет о науке, то я считаю, что мой единственный аргумент — эмпирический факт, а никак не логические уловки. Другими словами, я должен полагаться на методы опытного познания, которые изложил Фрэнсис Бэкон в своем «Новом Органоне», изданном в 1620 году, а также следовать указаниям математика Декарта: его «Рассуждения о методе» будут в ряду самых значительных трудов по философии и математике.
Анжелика видела, что имена этих двух ученых почти незнакомы прелату, который, между тем, считался эрудитом. Она беспокоилась, как бы дискуссия не приобрела более резкий тон и Жоффрей не стал бы провоцировать собеседника.
«Какая необходимость у мужчин спорить о вещах, не стоящих булавочной головки?» Но больше всего она боялась, что ловкие отступления архиепископа преследуют только одну цель — заманить Жоффрея де Пейрака в ловушку.
На этот раз архиепископ не смог скрыть свои чувства. На его бледных гладковыбритых щеках выступила краска, он прикрыл глаза, и на лице появилось выражение коварного превосходства, которое испугало молодую женщину.
— Господин де Пейрак, вы говорите о власти. Власти над людьми и над вещами. Задумывались ли вы когда-нибудь, что ваши успехи могут показаться многим подозрительными и особенно привлечь пристальное внимание церкви? Ваше богатство, растущее изо дня в день, ваши научные работы, которые привлекают к вам ученых, состарившихся над книгами. В прошлом году я беседовал с одним из них — немецким математиком, — он читал некоторые ваши работы. Ученый в недоумении, как вам удалось разрешить, словно играючи, проблемы, над которыми напрасно бились великие умы нашего времени. Вы говорите на двенадцати языках…
— Пико делла Мирандола [70] , живший более чем полтораста лет назад, говорил на восемнадцати языках.
— Ваши таланты многочисленны, вы великолепно рифмуете, вы достигли совершенства, — простите меня, мадам, — в искусстве обольщения женщин…
— А это?
Анжелика с болью в сердце догадалась, что Жоффрей де Пейрак показал на изуродованную щеку.
Смущение епископа переросло в раздражение:
— О! Я не знаю, как вы это устраиваете, но заставляете забыть об этом. У вас много талантов, поверьте мне.
— Ваши обвинения удивили и потрясли меня, — медленно проговорил граф. — Я до сих пор не знал, что настолько привлекателен. Мне наоборот казалось, что я представляю собой ужасное зрелище.
Он наклонился, и его глаза заблестели, как если бы он только что нашел повод для хорошей шутки.
— А знаете ли вы, монсеньор, что я в некотором роде мученик-гугенот?