Джордж и Стелла жили в хорошеньком скромном домике, в старом, давно модернизированном и покрашенном в синий цвет коттедже, задний двор которого выходил на общинный луг. Из окон верхнего этажа открывался вид на мегалиты, Эннистонское кольцо. Этот район назывался Друидсдейл в честь друидов, легендарных создателей кольца; он недалеко отстоял от Виктория-парка и считался одним из неплохих районов города. Из Друидсдейла в Бэркстаун быстрее всего можно было попасть, если идти по тропе вдоль края общинного луга до самого железнодорожного переезда. Однако Джордж не рисковал появляться на общинном лугу со времен своей стычки с цыганкой, торговкой белым вереском. (На дальнем конце общинного луга стояли табором, и сейчас стоят, цыгане, а жители Эннистона периодически на них ополчаются.) Идя через город, можно пересечь реку Энн по римскому мосту и пройти мимо перчаточной фабрики или же перейти реку по Новому мосту и пройти мимо эннистонского Королевского отеля, чьи обширные угодья граничили с рекой. Путь к Заячьему переулку мимо отеля был чуть короче, но Джорджу не хотелось появляться близ Траванкор-авеню. Ящерка Билль, от которого Джордж узнал о местожительстве Розанова, рассказал ему и про авантюру Тома. Исткот сочувствовал Джорджу и много о нем думал. В Купальнях уже все знали, что Том Маккефри приехал и живет в доме Грега и Джу Осмор с загадочным другом мужского пола. (Сам Том еще не приходил плавать — ему никак не удавалось уговорить Эмму пойти вместе с ним.)
Джордж, шагая, как в тумане, по римскому мосту, ощутил ка-кую-то неловкость. Молоток, засунутый в карман пальто, ритмично бил по колену. Джордж вытащил его и пошел дальше с молотком в руке, мимо ряда современных небольших домиков под названием «коттеджи Бланш», построенных после того, как эту часть Эннистона в войну полностью разрушила бомба. Кое-где в палисадниках росли, свешиваясь ветвями на тротуар, пышные вечнозеленые кусты. Джордж уронил молоток через заборчик в гущу покрытой желтыми цветочками бирючины. Ему уже хотелось, чтобы эта прогулка никогда не кончалась. Он знал дом в Заячьем переулке еще с тех пор, как давным-давно, в самом начале эпохи Розанова, был приглашен на чай — Джон Роберт тогда преподавал в Лондоне и приехал в Эннистон навестить мать. Миссис Розанов, крепкая цветущая женщина, эннистонская методистка, вовсе не благоговела перед знаменитым сыном, а к Джорджу была добра. Джорджу не хотелось вспоминать ту встречу. Наверное, тогда он был очень счастлив.
И вот наконец, сдерживая тошноту предвкушения и жуткую испуганную радость, он потянулся к двери и позвонил.
Одни считали, что Джон Роберт Розанов по-своему красив, другие — что он урод, каких свет не видывал. Высокий, он всегда был плотного телосложения, а теперь просто располнел. У него была очень большая голова с плоской макушкой, низкий лоб; волосы, всегда коротко стриженные, седеющие, кудрявые, почти курчавые, уже почти совсем поседели, но не собирались выпадать. Глаза, большие, странно яростные, будто прямоугольные, были страшноватого цвета — светло-желтовато-карие — и ярко блестели. Тот, кто знал, что у философа в роду были русские, мог бы, пожалуй, назвать его лицо славянским. У Розанова был большой, крепкий, орлиный нос и большие, вялые, влажные, чувственные губы, выпиравшие над подбородком. Одевался философ небрежно, и женщины, из которых иные находили его привлекательным, а иные отвратительным, единодушно считали, что он выглядит ужасно.
Дверь открылась, и Розанов предстал перед своим учеником. Ни один из них не притворялся, что это светский визит, якобы неожиданный и с неизвестной целью. Джордж молчал.
— Входите, — сказал Розанов, и Джордж вошел за ним в маленькую темную гостиную в дальнем конце дома. Розанов включил свет.
Если не считать беглого, шокирующего столкновения в Купальнях, Джордж не видел своего старого учителя уже много лет, и Розанов сильно изменился (как Джордж заметил позже, потому что поначалу был слишком поражен). Он располнел, стал медленней и неповоротливей из-за артрита. Вид учителя — потрепанный и всклокоченный — свидетельствовал о старости. Когда он говорил, капельки слюны появлялись в уголках пухлых губ. Некогда гладкий лоб теперь был изборожден глубокими морщинами, прорезавшими складчатую кожу. Из носа и ушей торчали жесткие волосы. Серые подтяжки виднелись из-под расхристанной куртки, поддерживая штаны неряшливого вида где-то посреди брюха. Философ и всегда выглядел неопрятно, а теперь стал еще неопрятней. В маленькой комнатке он выглядел как медведь в берлоге, и запах здесь стоял тоже соответствующий. Розанов мрачно уставился на Джорджа.
Джордж не пытался скрыть свои чувства. Поддаваясь им, он испытал мелкое злобное наслаждение. Он прислонился спиной к стене и поднес руку к горлу. Потер глаза рукой и сказал:
— Ну, здравствуйте.
Голос его дрожал.
— Здравствуйте. Как поживаете? — отозвался Розанов.
У него был занятный, чуть высокопарно звучавший голос, в котором смешивались академический английский, американский акцент и следы эннистонского говора его матери.
— Боже, — сказал Джордж.
Розанов, почесывая и ковыряя большое мясистое ухо, подошел к окну и взглянул в окно на крохотный задний двор, где росла посаженная отцом яблоня сорта «оранжевый пепин Кокса». Другие мысли, на миг вытесненные, навязчиво лезли обратно в голову.
Джордж овладел собой и встряхнулся, как пес. Он чуть подался вперед. Двигаться было особо некуда. В крохотной комнатке стояли письменный стол, буфет и два кресла.
— Рад вас видеть, — сказал Джордж.
— О да, — ответил Джон Роберт, все так же глядя в окно.
— Мы надеемся, что вы надолго в Эннистон.
— Да…
— Вы и правда останетесь?
Джон Роберт отвернулся от окна и неловко встал к нему спиной.
— Не знаю, — ответил он.
— В любом случае у нас будет возможность общаться, — сказал Джордж. Философ не ответил, и Джордж добавил: — Это хорошо.
Воцарилось молчание. Он слышал шумное дыхание философа и слабый треск, раздавшийся, когда он начал ковырять спинку кресла.
— Вы пишете свой великий труд, то есть, я хотел сказать, завершающий?
— Нет.
— Ну, я не хотел сказать, что он самый последний, вы ведь не такой уж старый, наверное. Ну, какой-нибудь труд по философии вы же пишете?
— Нет.
— Какая жалость! Но почему нет, неужели философия вам под конец надоела? Я часто думаю, надоест ли она вам когда-нибудь, бросите ли вы ее.
— Нет.
— Послушайте, мне надо с вами очень о многом поговорить, расспросить о куче вещей. Вы же знаете, я всегда чувствовал, что за каждым вашим словом что-то кроется.
— Не думаю, что за моими словами что-то кроется, — сказал Джон Роберт. Теперь он смотрел на Джорджа посветлевшими от ярости глазами.
— Ну, что-то вроде тайной доктрины, что-то такое, что вы раскрываете лишь посвященным.
— Нет.