Отцу Бернарду вдруг стало плохо, его чуть не стошнило от ярости — черная желчь внезапной активной ненависти к Розанову едва не излилась из уст священника. Он сглотнул и произнес:

— Могу, вот и все. Всего хорошего.

Он прошествовал к двери и резко отворил ее. Огромные клубы дыма и жара накатились на него вместе с внезапным ревом, и на миг священнику показалось, что это пожар. Потом он понял, что эта стихия — вода, а не огонь. Он по ошибке открыл дверь ванной.

Он захлопнул дверь, направился к другой и вышел в устланный ковром коридор, ни больничный, ни гостиничный. Здесь до его слуха опять донесся шум воды. Он подумал: может, вернуться и извиниться? Потом подумал: я что, с ума сошел? Извиняться перед этим маньяком? За что? И с ужасом осознал, что отныне Розанов у него в голове, как вирус, как неизлечимый недуг. У него новая болезнь — розановизм.

Хэтти и Перл были в Слипиер-хаусе. Счастливые, как две мышки в кукольном домике. Раньше у них никогда не было своего дома.

Они ожидали вселения в новое жилище с нарастающим нетерпением, но, вселившись, удивительно, совершенно непредсказуемо изменились. Они смеялись и бегали по дому как сумасшедшие. Они опьянели от счастья, хоть и не могли бы связно объяснить, что их так развеселило и обрадовало.

Может быть, бедный, заброшенный, непонятый Слиппер-хаус сохранил запас неясного, милого, невинного, бесхозного счастья из давних времен: из прошлого, когда Алекс и ее брат Десмонд были юны, когда Джеффри и Розмари Стиллоуэны придумывали игры и забавы для десятков прекрасных молодых людей, квакеров и методистов. Для этих юношей и девушек секс был загадкой будущего и романтикой настоящего, их жизни еще не были омрачены тенью, и мир, в котором они жили, еще верил, что войны больше никогда не будет.

Может, и так. Но кроме этого, конечно, обе девушки словно получили отсрочку приговора. Только что они с молчаливым беспокойством ощущали разворот холодной спирали времени, входящего в новую фазу. И вдруг все дела превратились в забаву, все кругом расцвело юношеским бездумным весельем, разделенным на двоих, какого девушки никогда не испытывали. Хэтти вдруг повзрослела, а Перл внезапно стала моложе. Строгое, старомодное воспитание, полученное Хэтти по велению Джона Роберта, совсем не подготовило ее к этой встряске, к ликующей радости. Они с Перл были «два юных, жизнерадостных существа», может быть — заключенные, может быть — обреченные (иногда им и такое казалось, словно они видели это вскользь), но сейчас они не могли жить нигде, кроме как в настоящем, и продолжали предаваться в этом удивительно ненастоящем домике тому, что ощущалось ими как участие в восхитительном спектакле.

Сперва приехала Перл с вещами. Такси выгрузило ее в вечерних сумерках у задней калитки, где уже ждала Руби. До этого взад-вперед летали письма, больше напоминающие распоряжения полководца, чем произведения эпистолярного жанра. Джон Роберт написал Перл, что согласно его желанию они с Хэтти будут «обитать» (за исключением слова «обитать», стиль письма был непримечателен) во флигеле («Слиппер-хаус», конечно, же было неофициальное прозвище) по адресу: Белмонт, Таскер-роуд, Эннистон, благодаря любезности миссис Маккефри, которую они должны были не беспокоить, но ходить через заднюю калитку, выходящую на проезд Форума. Хэтти Розанов написал примерно то же самое. Его письмо к Перл начиналось «Дорогая Перл!» и заканчивалось «Искренне ваш, Дж. Р. Розанов». Письмо к Хэтти начиналось «Дорогая моя Хэтти» и заканчивалось неразборчивым «Твой Дж. Р. Р.» Он никогда не называл себя «дедом», «дедушкой» или как-либо еще в том же роде. У Хэтти не было для него имени, и она его никак не называла. Алекс намеренно холодно написала Джону Роберту, что «приняла к сведению его решение». Он не ответил. Перл написала Руби, сообщив ей дату своего приезда. (Руби не показала письмо Алекс, но отнесла его к цыганам, чтобы они ей прочитали.) Ни Перл, ни Хэтти ничего не написали Алекс, поскольку Перл чувствовала, что это неуместно. Алекс не написала Хэтти, поскольку не знала ее адреса и чувствовала себя обиженной. Руби между делом сообщила хозяйке, когда приезжает Перл.

Руби, крепкая, как лошадь, помогла Перл отнести в дом многочисленные чемоданы. В чемоданах были вещи Перл и летние английские вещи Хэтти, которые хранились в квартире у Перл. Школьный сундук Хэтти и ее коробка с книгами должны были приехать по железной дороге. Перл и Руби втащили чемоданы в дом и закрыли дверь. Вошли в гостиную, включили свет и сели.

— Ох! — сказала Перл и закрыла глаза.

Ее, словно внезапная судорога, стиснуло необыкновенное, болезненное волнение, смешанное с глубоко спрятанным страхом. Ей хотелось, чтобы Руби ушла. Перл хотела сама обследовать дом.

— Здесь неплохо, мы все убрали, — сказала Руби, которая сидела, широко расставив ноги и уставившись на Перл задумчивым хищным взглядом.

— Мы?..

— С ней.

— Хорошо… спасибо…

— Я буду у вас убираться.

— Нет… не надо… я сама могу.

— Ты не хочешь, чтобы я тут была?

— Да нет, дело не в этом.

— Не хочешь. Ты пойдешь в дом, с ней повидаться?

— По-моему, это лишнее. Думаешь, нужно?

— Как хочешь. Ну вот. Когда твоя приезжает?

— Завтра.

— Здесь все хотят ее видеть, просто с ума посходили.

— Откуда они знают?

— Знают. Они с ума сходят, хотят видеть его внучку. Посмеяться хорошенько.

— Почему посмеяться?

— Люди всегда смеются. Что вы тут будете делать?

— Не знаю, — ответила Перл, — Наслаждаться жизнью, наверное.

— Кому хорошо, — сказала Руби, — А моя недовольна.

— Миссис Маккефри?

— Лучше пойди завтра с ней повидайся да сделай реверанс.

— Ну ладно. Только без реверансов. Ты шутишь.

— Как хочешь.

— Руби, милая, не сердись.

— Я не сержусь.

— Что это за звуки?

— Да та мерзкая тварь, лиса. Тут живет, в саду.

Ночью, поднимаясь в одиночестве в спальню на второй этаж, Перл опять услышала тот же странный звук. На следующее утро она пошла в Белмонт и предстала перед миссис Маккефри, которая была холодна, вежлива и неконкретна. Вечером приехала Хэтти.

— Как весело.

— Только это ненадолго.

— Перл, милая, не говори так. Разве ты не счастлива?

— Счастлива. Это мне не мешает быть счастливой.

— Я — счастлива.

— Я раньше никогда не слышала, чтобы ты это говорила.

— Не надо так грустно, ты же не виновата.

— Я знаю.

— Наша жизнь ужасно странная.

— Да. Как ты повзрослела.