— Да ты бы себя видела! Фу! У тебя вид куртизанки, которая только что занималась любовью.
Анжелика вырвала свечу у нее из рук.
— А у тебя вид ханжи, которой не хватает любви. Иди, возвращайся к своему мужу-прокурору, который только и умеет в постели, что храпеть.
* * *
Анжелика долго сидела у окна, не решаясь лечь в кровать и уснуть. Она не плакала. Она заново переживала все события этого ужасного дня. Казалось, что вечность прошла с тех пор, как в комнате появилась Барба со словами: «Вот молоко для малыша».
Марго погибла, а она предала Жоффрея.
«Если бы мне это хотя бы не доставило столько удовольствия!» — повторяла она.
Ненасытность собственного тела вызывала у нее ужас. Пока она была рядом с Жоффреем, пока растворялась в нем без остатка, она не понимала, до какой степени слова, которые муж так часто повторял ей: «Вы созданы для любви», — были правдивыми. Столкнувшись в детстве с грубостью и пошлостью, она считала себя холодной и недоверчивой. Жоффрей сумел освободить ее от оков страха, но он же пробудил в ней вкус к наслаждению, которого требовала ее здоровая, деревенская природа. Иногда это даже вызывало у него беспокойство.
Ей вспомнился летний вечер, когда, вытянувшись на постели, она изнемогала от его ласк. И вдруг Жоффрей резко спросил:
— Ты мне изменишь?
— Нет, никогда. Я люблю только тебя.
— Если ты мне изменишь, я тебя убью!
«Да, пусть он меня убьет! — внезапно вскочив, подумала Анжелика. — Как хорошо будет умереть от его руки. Я люблю только его».
Облокотившись на подоконник и глядя на ночной город, она повторила: «Я люблю только тебя».
В комнате слышалось легкое дыхание ребенка. Анжелике удалось поспать один час, но с первыми лучами солнца она была на ногах. Накинув на голову платок, она на цыпочках спустилась по лестнице и вышла из дома. Она затерялась в толпе служанок, жен ремесленников и торговцев и отправилась к собору Парижской Богоматери на утреннюю мессу.
На улицах лучи солнца позолотили поднявшийся от Сены туман, заполнивший их сказочной пеленой, но еще живы были ночные тени. Бродяги, мошенники, карманники возвращались в свои логова, а нищие, калеки и плуты расползались по углам улиц.
Их гноящиеся глаза следили за скромными женщинами, отправившимися помолиться Господу перед тем, как начать дневные труды. Ремесленники раскрывали окна своих лавок. Мальчишки-парикмахеры с сумками, полными пудры, и с расческами в руках спешили заняться париками господина советника или господина прокурора.
АНЖЕЛИКА поднялась на сумрачные верхние галереи собора. Церковные служители, шаркая туфлями, устанавливали на алтаре чаши и кувшинчики для воды и вина, которые используются для причащения, подливали воду в кропильницы, чистили подсвечники.
Она вошла в первую попавшуюся исповедальню.
В висках у нее стучала кровь, пока она рассказывала о совершенном грехе супружеской измены. Получив отпущение, она прослушала мессу, затем заказала три службы за упокой души своей служанки Маргариты.
Выходя из собора, она чувствовала умиротворение.
Час угрызений совести миновал. Теперь ей предстояло собрать все свое мужество, чтобы бороться и вырвать Жоффрея из тюрьмы.
Она купила у маленького уличного торговца еще теплые вафельные трубочки и принялась за них, осматриваясь по сторонам. На соборной площади нарастало оживление. К следующим мессам, которые во множестве служили в соборе Парижской Богоматери, подъезжали знатные дамы в каретах.
Перед дверями больницы Отель-Дьё монахини складывали в ряд тела умерших этой ночью, наглухо закрытые саванами.
Телега увезет их на кладбище Невинных [226] .
Хотя площадь собора Парижской Богоматери была огорожена невысокой стеной, она, тем не менее, сохраняла тот беспорядочный и живописный вид, который некогда сделал ее самым популярным местом в Париже.
Пекари всегда продавали здесь задешево хлеб для бедняков, испеченный на прошлой неделе. Зеваки толпились перед Великим Постящимся — огромной гипсовой статуей, покрытой свинцом, которую парижане видели на этом самом месте испокон веков. Неизвестно, кого изображал этот памятник: человек, в одной руке держащий книгу, а в другой — жезл, оплетенный змеями.
Он был самым известным персонажем в Париже. Ему приписывали способность говорить в дни восстаний, выражая чувства народа, и сколько же тогда появлялось пасквилей, подписанных «Великий Постящийся Нотр-Дама»…
Услышьте голос, ныне разносящийся,
Наставника, что прозван был Постящимся.
За то так прозван был, что, как в народе говорят,
Не ест он и не пьет уж сотни лет подряд.
Сюда, на паперть собора Парижской Богоматери, веками приводили преступников в рубахе смертников, с огромной свечой в пятнадцать ливров весом [227] в руках, чтобы они принесли публичное покаяние в соборе Парижской Богоматери перед костром или виселицей.
Вспомнив о зловещих призраках, Анжелика почувствовала, как по коже пробегает озноб.
Сколько их было здесь, оглушенных злобными выкриками толпы, преклонивших колени под слепыми взглядами старинных статуй святых, высеченных из камня!
Она тряхнула головой, чтобы отогнать мрачные мысли, и уже собиралась возвращаться в дом прокурора, когда ее догнал церковник в повседневном облачении.
— Мое почтение, мадам де Пейрак. Я как раз собирался к мэтру Фалло, чтобы поговорить с вами.
— Я в вашем распоряжении, господин аббат, но я не могу припомнить ваше имя.
— В самом деле?
Аббат одним движением снял широкополую шляпу и парик с короткими белыми волосами, и изумленная Анжелика узнала адвоката Дегре.
— Вы! Но к чему этот маскарад?
Молодой человек снова надел парик и проговорил вполголоса:
— Потому что вчера в Бастилии нужен был священник.
Он извлек из складок своего одеяния маленькую табакерку, взял понюшку, расчихался, высморкался и затем спросил:
— Как вы находите? Правдоподобно, не так ли?