Посмотреть на это собралась немалая толпа зевак – как на пристани по другую сторону реки, так и вдоль каменной ограды Рыцарского моста. По мере того как вырубленный кусок палубы поднимался все выше над стеной Старого города, то тут, то там слышались аплодисменты.

Дамон не обращал внимания, завороженный неподвижностью Райте – даже трупное окоченение сошло бы давным-давно.

– Он лежит так несколько дней, – прошептал посол, ни к кому в особенности не обращаясь. – Как он может? Я глядеть на него и то утомился.

Мастер-хранитель покачал головой. Они уже вели на эту тему бесконечный спор, и так и не нашли удовлетворительного ответа.

– Обычного человека такое усилие, помноженное на срок, на пол-срока, убило бы. Не могу представить, откуда он берет силы.

– Откуда бы ни брал, источник еще не иссяк, – мрачно промолвил Дамон. – Он опять шевелится.

Возможно, что-то в мерном качании палубы, ползущей вверх, вдоль черных каменных стен, пробудило спящего, а быть может, смех и аплодисменты толпы. Дамон готов был предположить даже, что Райте неведомым образом прознал о планах поместить его в кладовой склеп.

Есть вещи, которым суждено остаться неведомыми.

Дамон видел только, как лежащий развернулся вдруг, ударив клинком Косалла по одной из цепей, державших по углам кусок палубы. Сталь разошлась под клинком со звонким «шшинннь!», словно наждаком провели по серебряному колокольчику.

– Вира! – взвыл Дамон. – Вира , гнои тя в глаз!

Платформа качнулась чуть сильней, чем прежде. Еще двое монахов встали к лебедке, торопливо вытягивая канат, чтобы поднять груз до края стены и перевалить на другую сторону, но Райте в перекате ударил Косаллом по второй цепи. Под испуганные крики толпы платформа качнулась, будто люк под висельником, и тело Райте из Анханы полетело вниз, на палубу баржи с высоты шесть десятков футов.

Дамон мрачно следил за его падением.

Когда Райте, на волосок разминувшись с палубным ограждением, рухнул в речные воды, толпа радостно загомонила снова.

– Ныряльщики! – гаркнул мастер-хранитель, размахивая руками. – Ныряльщики, пошли!

Монахи на палубе подались было к борту, прежде чем Дамон перекрыл гам громоподобным:

– Стоять! Приказываю – стоять!

Мастер-хранитель обернулся к нему:

– Господин посол, вы не може…

– Могу. Это вы не можете. Я здесь старший. Никогда не перечьте моим указаниям.

– Но он, может быть, еще жив! Его можно спасти!

– Не нашими силами, – ответил Дамон, указывая на непроглядно мутные воды Великого Шамбайгена. – Вы готовы послать туда людей? А что случится с теми несчастными, кто его все же найдет ?

– Я… я… – В глазах Дамона мастер-хранитель увидал отражение летящего на палубу разрубленного посоха, и, продолжив логический ряд, онемел. – Простите, господин посол, – просипел он, когда голос вернулся к нему. – Я не подумал.

– Очень удачно, что это не относится ко мне, – ответил Дамон и отвернулся. Перегнувшись через край бойницы, он вглядывался в бурлящие воды реки, пытаясь высмотреть хоть какой-то признак того, что посол Райте еще жив.

Но шли минуты, а несчастный так и не вынырнул.

Дамон закрыл глаза.

– Полагаете, – спросил чуть погодя мастер-хранитель, очень тихо и вполне дисциплинированно, – что уже можно посылать ныряльщиков? Он, без сомнения, уже утонул, а мы обязаны вернуть меч. Нельзя рисковать тем, что клинок попадет в руки неведающих.

– Я не уверен, что Райте мертв, – отозвался Дамон. – Ему полагалось умереть много часов назад, если не дней. Не знаю, что поддерживало его силы тогда, и не знаю, может ли это поддерживать его теперь.

– Что же нам делать тогда?

– То, что следовало делать с самого начала, не будь я столь упоен собственной хитростью, – флегматично ответил посол. – Ждать, наблюдать, стеречь.

– Ха, – буркнул капитан баржи, не сходя с места. – Было б проще, если бы вы его пристрелили, как я советовал?

– Проще, да, – согласился Дамон и тяжело вздохнул. – Уйдите лучше, пока меня не одолело искушение упростить наши отношения тем же путем.

9

На дне реки он тонул в царице актири.

Вода не могла причинить вреда ему, ибо царица актири хранила его телесную оболочку своей властью. Словно дитя во чреве, он не нуждался в дыхании, покуда живые струи обтекали его, проникая насквозь.

Он сопротивлялся упрямо и жестоко, как всегда, даже зная, что умирает. Она продолжала терзать его, и он терзал в ответ. Терпение богини было безгранично, а мощь беспредельна, но Кейнова Погибель мог черпать из источника ее Силы и обороняться ею.

Поэтому гибель его тянулась долго-долго.

Прошел день, потом другой; речным чутьем богини Кейнова Погибель ощущал неспешные обороты солнца. Возможно, больше было тех дней или меньше; хотя он мог воспринять, день царит на поверхности или же ночь, память уже не могла сохранить, сменялись они раз, или три, или пять, или дюжину.

Богиня слоями, точно луковицу, снимала жизнь с его души.

И настал поворотный момент, когда некая отстраненная часть его разума спросила, ради чего, собственно, терпит он муки. Ради чего ему теперь жить?

Чтобы видеть, как умрет Кейн? Месть его уже свершилась. Он причинил Кейну боль в меру собственных страданий и доказал миру, что Враг господень не более, чем простой смертный.

И Кейнова Погибель понял, что смерть врага ему не интересна больше. А когда смертная тьма смыкалась над его рассудком, осознал, что смерть не интересна ему вовсе.

Возможно, он перестал быть Кейновой Погибелью.

Или никогда ею не был.

Ясно вспомнились отчаяние Кейна, мечты о забвении, фантазии сладкой, соблазнительной гибели. Вспомнилось, как мечтал Кейн о тишине, избавляющей от мук. Клубящиеся мрачные тучи, что истают, покуда цвет и тьма останутся не более чем воспоминаниями…

И вот тогда, достигнув последнего звена в долгой запутанной цепочке своей судьбы, он нашел где сделать выбор.

Он выбрал.

«Так будет лучше», – подумал он и рухнул в бесконечность пустоты.

10

Посреди глухой поздней осени по берегам Великого Шамбайгена потянулась к сланцево-сизым тучам и пепельному свету молодая трава. Среди высокой изумрудно-зеленой поросли, расцветая, тянулись к невидимому солнцу крокусы, похожие на теплые снежинки. Скрипели и дрожали деревья, когда распускались стиснутые перед грядущей зимой кулачки почек.

Холмы ниже Кхрилова Седла гремели эхом ревущих в гоне оленей, и звенел воздух от птичьих песен. По всей длине реки вставали на дыбы кони, мяукали коты, мчались на теплом не по сезону ветру собачьи свадьбы. Даже медлительные, туповатые твари людской породы чувствовали, как бежит быстрее кровь и бьет в голову – пришла весна!