— Возможно. Но только за правое дело.
Ларин усмехнулся:
— А кто скажет, какое дело «правое», а какое нет? В мире все субъективно. Мир существует, пока мы его наблюдаем и постигаем. Если люди исчезнут, мир исчезнет тоже.
Терехов посмотрел на молодого человека с живым интересом.
— Странная точка зрения, — проронил он.
Психиатр Кремер остановил его жестом, поправил на носу очки и спросил:
— А как насчет народа, Георгий? Народ тоже существует, пока вы на него смотрите?
Художник усмехнулся:
— Наивный вопрос. Но я на него отвечу. Народ — это не однородная серая масса. Народ — это собрание личностей и убожеств. Убожества, увы, преобладают. В своих политических воззрениях я исхожу из того, что люди не равны. Поставьте рядом великого композитора Рихарда Вагнера и какого-нибудь забулдыгу-цыгана, пиликающего на скрипке в кабаке, а в перерывах шарящего по карманам в гардеробе. Если мы условимся считать Вагнера человеком и припишем ему как человеческой единице какие-то качества, то цыган-воришка не будет обладать и сотой долей этих качеств. Так с какой стати я должен считать его человеком?
— У вас очень радикальный взгляд на человеческую породу, — заметил Кремер.
Ларин улыбнулся:
— Вот видите, вы тоже признаете существование породы.
— Я не в том смысле…
— Бросьте, доктор! Мы все это чувствуем, но стесняемся об этом говорить. Стоит кому-то завести речь о природном, исходном, изначальном неравенстве людей, как его тут же называют фашистом и он получает клеймо отчуждения на лоб. Но рано или поздно на политическом горизонте появится тот, кто наведет в стране порядок и назовет, наконец, вещи своими именами: дерьмо — дерьмом, грязь — грязью, а силу — силой.
Психиатр Кремер снял очки, протер их платочком и снова водрузил на нос.
— Давайте вернемся к вашим кошмарным снам, — предложил он.
Ларин усмехнулся:
— Я могу к ним вернуться, доктор. Главное, чтобы они ко мне не возвращались. Что вы хотите знать?
— Вас гложет чувство вины, не так ли?
Гера покачал головой:
— Нет, не так. Я не чувствую за собой никакой вины.
— Что же вы чувствуете?
— Раздражение. И еще — злость.
— А как насчет страха?
— Страха? — Ларин усмехнулся. — Страх — понятие, незнакомое сильным личностям.
— А вы сильная личность?
— Безусловно.
— Но ведь и самые великие люди испытывали страх, — возразил профессор Терехов, подергивая себя пальцами за кончик крашеного уса. — Наполеон, например, боялся кошек. Цезарь — родовитых Кассиев. А Гитлер, как поговаривают, боялся стать отцом из-за того, что среди его предков были инцухты.
— Кто?
— Кровосмесители, — пояснил психиатр Кремер. — Кстати, как вы относитесь к Гитлеру?
Ларин пожал плечами:
— Спокойно. Я отношусь к нему спокойно. Впрочем, как и к другим великим людям, которые, испытав славу и блеск, потеряли милость богов и рухнули с неба в грязь на потеху толпе.
— В ваших рассуждениях есть логика, — отметил Кремер.
— Разумеется, — усмехнулся Ларин. — Знаете, иногда мне снится, будто я и сам — исторический персонаж. Мне снится, что я еду в медленно движущемся кабриолете, а по сторонам дороги стоят люди и приветствуют меня радостными криками. Лица их счастливы, а в руках у них — нарядные венки и букеты цветов. Они тянут ко мне руки и кричат, что любят меня. И я им верю. Верю, потому что читаю в их глазах настоящее обожание и понимаю, что каким-то образом сделал их жизнь счастливее. Но вот потом… Потом все подергивается каким-то серым туманом, состоящим из клубящегося пепла, и я начинаю чувствовать запах горелого мяса. Сердце мое сжимает тоска. А когда туман рассеивается, я вижу голую, опаленную пожарами землю. И на этой земле лежат трупы. Бессчетное количество обугленных трупов.
Ларин перевел дух, щеки его побелели, но он сумел взять себя в руки и продолжил твердым, недрогнувшим голосом:
— Потом начинается самое неприятное. Трупы начинают шевелиться, приподнимать головы и поворачивать их, чтобы взглянуть на меня.
— А вы все еще едете в кабриолете? — уточнил психиатр Кремер.
— Да. Вот только…
— Что?
Гера напряженно улыбнулся.
— Кабриолет этот сделан из костей. Я хочу спрыгнуть, но прыгать некуда, потому что земля вокруг шевелится, стонет и протягивает ко мне руки. Тысячи обугленных человеческих рук.
Художник на несколько секунд замолчал, а потом заговорил снова:
— Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я не боюсь таких снов. Меня тревожит другое. Из-за них я просыпаюсь среди ночи и подолгу не могу уснуть.
— Значит, вы хотите, чтобы я вылечил вас от переутомления? — уточнил Кремер.
— Можно сказать и так. Мне нужно снотворное. Сильное снотворное, но такое, чтобы я не просыпался утром с головной болью.
Кремер, глядя на художника сквозь холодные стеклышки очков, улыбнулся.
— Нынешняя медицина способна творить чудеса. И здоровый сон без сновидений — одно из таких чудес.
Агадамов-Ребус, сидевший в углу комнаты, кашлянул в кулак, привлекая внимание присутствующих. Все посмотрели на него.
— Вы ведь знаете, что вам предстоит, Георгий? — спросил он Ларина, глядя тому в глаза.
— Да, — ответил художник. — Вы мне рассказывали.
— Вы недовольны? Эксперимент вызывает у вас неприязнь?
— Вы привезли меня сюда насильно. Почему я должен испытывать восторг?
— У вас великая миссия, Георгий. Этот эксперимент санкционирован самыми высшими инстанциями.
— Да, об этом вы мне тоже рассказывали. Но я не вызывался добровольцем. Кроме того, я ничего не смыслю ни в физике, ни в оптике, ни в психологии.
Ребус чуть качнул лысой головой и сказал:
— Я не хочу с вами спорить, Георгий. Я пообещал вам, что мы вернем вас в Москву в целости и сохранности. Сразу после того, как эксперимент будет закончен. В обмен на вашу лояльность вы получите щедрое вознаграждение. Впрочем, это мы тоже обговаривали. А теперь вы можете идти к себе.
Художник, не возражая, поднялся со стула и вышел из комнаты. В коридоре его поджидали охранники.
Как только дверь за Лариным закрылась, Ребус повернулся к профессору Терехову и психиатру Кремеру и холодно осведомился:
— Что скажете?
— Скажу, что он в порядке, — ответил Кремер, протирая платком очки.
— Снотворное не помешает ему?
Кремер водрузил очки на нос и покачал головой: