— Мед.
— Ну, мед, ладно, а мясное, поди, барашек?
— Никакого мясного, сыры, хлеб, вода, вино, мед. Не каждый же день баранов резать, в Элладе, знаешь ли, жарко.
— Ну, нашли, из чего собраться! Пить почти без закуски, тьфу!
Привычная простодушная шутливость давнего походного знакомца не то чтоб развеяла тревогу Платона Филипповича, но на сердце у него полегчало. Когда умствования ведут в тупики, не лучше ль держаться тех, кто не отягчен привычкою давать работу голове? В жизни безмятежной с ними скучно, только где она, безмятежная жизнь? Или же попросту из-за Гремушина вспомнилось славное время, вспомнился Париж, куда влекли русских окрепшие крылья двуглавого орла. Ах, Париж, чудная столица, прекраснейший в мире город, разве что Санкт-Петербургу ты немного уступишь! Высокие черные крыши, сизое струенье Секваны, прихотливая игра солнечных лучей… Мы входили в тебя победителями, прекрасная столица, мы соединялись с тобою как мужское начало соединяется с женским, мы познали тебя, мы, рать победителей… Каким пронзительно ясным сделалось в тот день, что Император, доселе не бывший ни сколько-нибудь сносным тактиком, ни сколько-нибудь сносным стратегом, на Немане оказался прав. Презрев близорукую нерешительность Кутузова, желавшего на Немане и завершить войну, Император словно выхватил из рук его поникший было штандарт. Словно положил он искупить позор, что свершился четыре года назад, когда с самозванцем и узурпатором обходились, как с ровнею. Но как знать, не раскаянье ли столь неистово мчало Императора к победе? Не раскаянье ли лишало его сна, до первых петухов удерживая над картами в походной палатке, не раскаянье ли шептало, что выспаться он сможет лишь в древней столице?
«Прочный мир можно заключать только в Париже!» Воистину, ни до, ни после Александр не был велик, но в те дни, в те недели, в тот год — был. Воистину, в тот год мы воевали не с французами, а с Бонапартом, воистину, мы спасали не Россию, но Европу.
Едва ль историки оценят тот год. Всего скорее — обвинят Александра в напрасных жертвах, будто бы не в самой природе Империи заложена жертвенная идея. Э, да что говорить. А Поль Гремушин здорово выручил в Париже Платона Филипповича, когда понадобилось прикрыть поездку в Бретань. Сумасшедшая поездка, едва ли не завершившаяся худо, да и не мудрено.
Словно пробудившись ото сна, Платон Филиппович встряхнул головою. Бивак предстал перед ним в прежних позициях. Раздумье его длилось, стало быть, не более нескольких минут. И то — чрезмерно много, коли учесть то, что победитель Бонапарта ни минуты не безопасен средь собственных своих подданных.
Ах, сколь же вы не правы, маменька, милая маменька Елена Кирилловна! Можно ль называть неизящной и некрасивою сию моду?! К чему они нужны, каблуки-ходули да сжавший талью жестокий корсет — ни вздохнуть, ни охнуть! Нету, пусть корсет будет вовсе короток и мягок, кто разглядит талью под летящими складками свободного платья? Пусть нога ощущает каждую досточку вощеного пола сквозь тончайшую замшевую подошву, лучше, чем в ее новых туфлях, можно танцевать разве что босиком! Это не платье и не туфли, это крылья для полета души, взмывшей под пленительные звуки полонеза к сверкающим хрусталям люстры.
Таким примерно манером чувствовала Панна Роскофа, начиная выезжать. Неприятней всего было, когда Елена Кирилловна принималась говорить об «античном», то есть дурнонравном происхождении последних мод, вызванных к жизни республиканскими идеями. Коли Елена Кирилловна касалась области идей, упрямый ее лоб словно бы делался еще выше, а в серых глазах начинал искриться лед. Нечего возразить, нечего привести в свою пользу, кроме самого глупого, самого простого объяснения: а мне нравится, мне очень нравится так!
Но разве скажешь подобное Елене Кирилловне? Мягкая и доброжелательная, там, где затронуты подобные темы, она не знала снисходительности. Панна вздыхала и потупляла глаза, предпочитая отмалчиваться. Ей доставалось за то, что она «следует за безмозглым стадом», а следовательно, «не имеет собственной воли и собственного характера», словом, доставалось по первое число. Ах, коли бы могла она как Платон, первенец и любимец, открыто с маменькою спорить, выставлять один довод на другой, но куда там. Ах, для чего близким людям так сложно порою понять друг дружку!
Но уж капор-то, по крайности, капор не революционен, размышляла Панна, завязывая под подбородком синий бант. Как ужасны, ужасны шляпы! А маменька назвала атласное сие чудо цвета перванш «старушечьим убором»!
Дневное ее платье, в тон капору, было в тот день голубым, цвета утонувшего в стакане воды кусочка берлинской лазури. Как шло то платье к ее русым с каштановым отливом волосам! (Еще одно огорчение маменьки, отчего б им не быть золотыми.) А вот у бабушки, Елизаветы Федоровны, волосы были такие же, как у внучки, судя по портрету. И ничего, почиталась первою красавицей! Как оно, все же, грустно, когда у человека нету ни бабушки, ни дедушки: у всех-то ровесников по две пары, думала шестнадцатилетняя Панна, собирая ящик. Грех в такое светлое весеннее утро сидеть зряшно дома.
Бабушка с дедушкою Сабуровы умерли еще до ее рождения от заразной инфлюэнцы. Бабушка де Роскоф тоже умерла, когда Панны не было на свете, в первые годы французских бедствий. За дедушку де Роскофа отчего-то молятся как за усопшего, хотя наверное об его кончине ничего не известно. Но дедушка и бабушка де Роскоф все одно почти сказочные, за тридевять земель, и дороги туда нет. А в Сабурове все привычное и близкое, и так легко вообразить, что хозяева его живы-здоровы, ждут в гости любимую внучку Панечку. Отчего ей кажется, что с бабушкой и дедушкой ей было бы куда проще изливать свое сердце, нежели родителям?
Или это просто игра, с тех времен, когда она, маленькая, впервые приметила сходство свое с Елизаветою Федоровной, столь приветливо взиравшей на нее из тяжелой рамы портрета? Ни единого украшения не было на молодой бабушке, только черная роза красиво выделялась на темно зеленом бархате платья. А эти их общие волоса, у бабушки зашпиленные на затылке! У Панны была привычка подолгу разговаривать с бабушкиным портретом. Странно, отчего нужен был ей безмолвный друг, когда папенька не чает в единственной дочке души? Папенька не чает… А маменька? Ах, да кто ж ее разберет, маменьку Елену Кирилловну!
Сад, осыпанный яблоневым цветом, уходил вдаль. Белые лепестки плыли по ручейкам, устремляясь к искусственным маленьким водопадам. Скорее за кисти, покуда зелень не победила весеннего сияния, покуда голы стволы! Как же не любит она неинтересное, сплошь зеленое лето!
Из дому Панна успела ускользнуть еще до завтрака, утащив из кухни пару бриошей со стывшего на окне противня. Путь предстоял долгий — в обход яблоневого сада, через кленовую рощицу, давшую некогда прозванье усадьбе, вдоль озимых до старого большого дуба, мимо заливных лугов, снова лесом, на сей раз смешанным, в обход деревеньки с ее огородами, полем. Здесь, на равном удалении от четырех усадеб, с отрочества положил встречаться дружеский их круг.
Сие место свиданий было немалым предметом гордости Платона и Панны. Березовая роща по пути от Сабурова к Кленову Злату. Разросшееся раздвоенное дерево подступило к одинокой чугунной оградке. Странный памятник! Ни плачущей аллегорической фигуры, ни античной урны… Только закрытая мраморная книга на высоком постаменте-колонне, частично задрапированной складками мраморной же ткани. Мраморная закладка в книге, довольно близко к самому ее началу. И, словно бы заглавье книги, надпись на белом камне: «Аристарх Сабуров. 1759–1783». Книга, не прочтенная до конца. Безупречный вкус Прасковьиной бабушки выразился в сем лаконическом и простом монументе.