— После того как мадам Вестрис с месье Бизаром, исполнители главных ролей, увенчали лаврами и Вольтера, и бюст его, на подмостках же водруженный, толпа потребовала факелов и, славословя, проводила карету Вольтерову до самого дому, — продолжал вспоминать Роскоф. — «Запомни сей позор, дитя мое, — молвил отец. — Ежели грядут великие беды, Париж сам взлелеял сегодни их всходы. Не скажу, что легкомыслие единственный виновник. Есть руки, что сеют дурные семена, но отчего так мало рук, что готово их выполоть? Взгляни на того человека, что швыряет вверх свою шляпу — вот он уж ее теперь не достанет обратно, Филипп, вить сей — франк! Взгляни, как белокуры его волоса! Вот что хуже всего».
— Между тем вместо иконы в Вольтеровом дому висел собственный его поясной портрет, редкостно дурной работы. Говорили даже, что малевал его рисовальщик трактирных вывесок. И правду сказать, был он писан на досках, а не на холсте. Впрочем, быть может, в досках-то и дело. Иконы на них писали. А на смертном же одре, когда мы вкушаем Святые Дары, он с жадностью ел из-под себя собственное свое… Эх я непутевой, тут вить Нелли.
— Чего ел Вольтер на одре? — Нелли тотчас встряла.
— Не могу… гм… припомнить наверное, Нелли, — замялся отец Модест. — Сдается, то были краденые леденцы.
— У кого ж он мог их украсть, умираючи? — усомнилась Нелли, косясь на Роскофа: тот, фыркнувши не хуже лошади, зажимал себе рукою рот.
— Над чем вы смеетесь, глупцы? — Гневливо взметнувшийся голос Игнотуса поднялся до фальцету. — Разве Вы видали чудеса своего Бога? Хожденья по водам, мироточенья икон, исцеленья слепорожденных? Священник, видал ли ты хоть одно чудо из тех, о коих пишут в житиях?
— Не приводилось, — с улыбкою отвечал отец Модест. — Зато демонов, бесов, бесенят, порчи со сглазом перевидал в избытке. Ты вить к этому клонишь, каменщик?
— К этому, да только тебе не из чего улыбаться, — Танатов как-то странно облизнул губы — словно язык его сделался быстр, как змеиное жало. — Ваш Бог мертв, ничто не доказывает его екзистенции, между тем как все свидетельствует острому глазу екзистенцию Сияющего!
— Не могу не припомнить занятный один случай, — заговорил лениво отец Модест, и Нелли подумала, что уж сталкивалась с его манерою при самых неподходящих к тому обстоятельствах вести разговор так, словно сидит в модной гостиной. Только вот когда такое было в прошлый раз? — Жил в столетии, кажется, пятом либо шестом в сирийских пустынях некий отшельник, прославившийся подвигами святости. Десятка два годов стяжал он безмятежно, но затем начали докучать ему паломники. Другие подвижники, бывало, переселялись еще подале от такой напасти, но сей положил запастись терпением и терпел визитеров с не меньшею кротостью, чем терпел жестокую живность под власяницею. Но вот однажды пришел к нему вьюноша благороднейшего обличья, босой и в лохмотьях, хотя с одного взгляду было видно, что непривычные его ступни сбиты и изнеженное тело страдает. «Авва, — молвил молодой человек, — дозволь мне подвизаться с тобою!» Видя его искренность, отшельник не стал гнать младня прочь. «Я назначу тебе срок испытать свое решение, — сказал он. — Коли ты не убоишься тягот — оставайся». Молодой человек остался в пещере. Каждое утро он вставал с зарею, молился долгие часы вместе с праведником, собирал коренья и акрид для скудной их трапезы, носил с отдаленного источника воду. Безропотно спал он на камнях, покрытых лишь драною шкурой. Со все большею благосклонностью взирал на молодого человека отшельник, почти уж положив оставить его для дальнейшего подвижничества. И вот срок минул. «Не отвратили ль тебя тяготы пустынной жизни от твоего намеренья, дитя мое?» — вопросил отшельник. «Авва, — отвечал молодой человек, — я готов нести сии лишения до конца дней. Готов я и принять кончину мученика, если начнутся гонения на святую веру. Одно лишь нужно мне для того, чтобы укрепить мой дух. Прошу тебя, сотвори чудо, чтобы сомнения не могли меня смутить! Многие говорят, что ты можешь творить чудеса». — «Но для чего ты боишься сомнений? — спросил отшельник. — Разве не долг наш ратоборствовать с соблазном?» — «Авва, — умолял молодой человек, — я чувствую в себе силу к великим подвигам. Но убей мои сомнения, чтобы я уверовал без колебаний!» Отшельник взял пустой кувшин для воды, прочел над ним молитву, и вода наполнила его до краев и даже выплеснулась на стол. Отшельник взял миску, на дне коей оставалась жалкая горстка злаков, прочел над нею молитву, и отборное зерно посыпалось через край наполнившейся миски. Младень в неизъяснимом восторге упал на колени, лобызая край одежд пустынника. «Авва, — воскликнул он, — теперь я могу терпеть лишения до конца моих дней, теперь у меня на все достанет сил!» — «Нет, — печально отвечал отшельник, — ступай в мир. Здесь ты теперь не надобен».
— Удобная сказка для собственного утешения, — ощерился Танатов. — Отменно бы сия помогла тебе, священник, когда бы ты узрел Сияющего воочию?
— Уж так и воочию, — отец Модест вытащил из обшлага белейший батистовый платок, надушенный лавандовым маслом, и обмахнул лицо.
— Так я тебе скажу больше, чем ты хотел! — Танатов подскочил и встал, глядя на отца Модеста снизу вверх, опершися одним коленом о табурет. — Жалей потом об этом всю жизнь! Я видал ЕГО во плоти, так же, как сейчас вижу тебя! Многие почитали его лишь одним из посвященных братьев, но я, я часто гляжу вперед других! Мне бросилося в глаза иными не замеченное, и я догадался поднять старые архивы донесений! Он жил там же полвека назад, неизменный, даже графитный портрет его совпал с нынешним видом! Но приметил я и другое. Иная куафюра, иной наряд, сообразно отличию дней теперешних от тогдашних, поменялись решительно все приметы времени! Но неужто не наскучило за столько лет на одно и тож место лепить мушку?!
— Что ж скрывает под мушкою господин Венедиктов? — поинтересовался отец Модест довольно небрежно.
Танатов вздрогнул, но совладал с собою. Глаза его, как они только могли казаться большими, впивались в отца Модеста двумя буравчиками.
— Коли ты видал его, так не из чего хорохориться! Спрятано ЧИСЛО, коему не время еще быть открыту!
— Что за гиль, я решительно запутался, что, впрочем, вполне позволительно профану. — Отец Модест, Нелли начинала понимать, насмешничал нарочно, чтоб вывести Танатова из себя. — Числом Зверя должен быть помечен, коли память мне не изменяет, Антихрист, то есть сын нарушившего обет духовного лица и падшей женщины. Сияющий, сиречь Люкифер, вовсе иная персона. Так кто ж из двоих Венедиктов?
— Сие не моего разумения дело и не твоего! — с присвистом прошептал Танатов. — Я уразумел, что ЧИСЛО есть, коль скоро что ж еще может скрывать в лице человек, когда само лицо его десятилетьями не меняется? А его свита? Девка, выдающая себя за собственную внучку! Слуги, кои никак не калмыки, как думают профаны, но вовсе другое! Я открылся ему, и он признал мою правоту! Он уже меж нами, но только ждет своего часу! Пусть о том знают кроме меня лишь Рыцарь Кадош да Превосходный Князь Царской Тайны, прибывающую силу чувствуют все! Уж скоро нам не трепетать, Сияющий отыграл сей мир у вашего Бога!
И тут глаза Игнотуса, устремленные на отца Модеста, сверкнули торжеством, расширились, снова показались велики. Переведя взгляд, Нелли испугалась до ледяных перстов. С отцом Модестом происходило нечто странное. Сидючи по-прежнему на стуле супротив Игнотуса, он наклонился вперед так, что сложился вдвое. Платком, коим небрежно игрывал до того, он зажал теперь лицо, словно пытаясь удержать звуки, похожие то ли на кашель, то ли на икоту. Плечи его тряслись.