— Посмотри еще.
Я чувствую, как напрягается рука, держащая нож у моего горла, и как лезвие глубже входит в плоть, но рябой повелительно вскидывает руку. Лезвие ножа выдавило достаточно крови, чтобы намочить воротник рубашки и жилет, но глубже оно не входит. Коротышка высоко поднимает купюру, щурится, всматриваясь в нее, наконец, щелкает зажигалкой, высекая язычок пламени. Бормочет себе под нос.
— Что? — спрашивает тот, кто держит мои руки, по-тайски.
Рябой отвечает ему на том же языке:
— Это боны на предъявителя, по десять тысяч долларов. Каждая. Их тут двадцать.
Двое других со свистом переводят дух.
— Есть еще, — говорю я по-тайски. — Гораздо больше. Но я должен увидеть Мару.
Моя голова запрокинута так далеко назад, что я не вижу рябого, но зато чувствую на себе его изучающий взгляд. Соблазн укокошить меня, бросить тело в реку и присвоить двести тысяч долларов, должно быть, велик.
Лишь тот факт, что они отвечают перед Марой, дает мне надежду.
Мы стоим неподвижно по крайней мере минуту, потом рябой бросает что-то нечленораздельное, лезвие ножа опускается, моя голова высвобождается из хватки, и мы все вместе идем назад, к ждущему лимузину.
Трей первым нырнул в тоннель, образованный гнутыми полотняными крышами сампанов. Три первых были пусты, на полах стояла вода, пахло гнилью и азиатской едой, но, ступив сквозь стену третьей лодки, мы оказались в полутемном шумном помещении. Выйдя на более широкое пространство, понял, что мы на той барже, которую видели снаружи привязанной посреди сампанов.
Несколько тайцев сначала лишь скользнули по нам взглядом, потом, видимо, удивленные тем, что на баржу пустили фарангов, посмотрели опять. Но тут их внимание отвлекла самодельная сцена в центре баржи. Я стоял, моргая и вглядываясь в густые клубы дыма от табака и марихуаны; сцена небольшая, всего шесть футов на четыре, освещенная двумя шипучими фонарями, подвешенными к какой-то балке над головами. Она была пуста, не считая двух женщин, занимавшихся кунилингусом друг с другом. Грубо сколоченные скамьи окружали сцену в четыре ряда, сидевшие на них двадцать с небольшим тайцев казались не более чем темными силуэтами в дыму.
— Что… — начал я, но Трей шикнул на меня и повел к пустой скамье слева от нас. К женщинам на сцене присоединились два худых тайца, на вид почти мальчики, которые, не обращая внимания на женщин, ласками привели друг друга в возбужденное состояние.
Я устал от того, что на меня шикают. Наклонившись к Трею, я сказал:
— Какого черта мы заплатили триста американских долларов за то, что за пару баксов показывают в любом баре на Печбери-роуд?
Трей только головой тряхнул.
— Это подготовка, Джонни, — прошептал он. — Разогрев. А мы заплатили за главное.
Двое мужчин впереди нас обернулись и нахмурились, как будто в кинотеатре, где мы своим шепотом мешали смотреть кино. На сцене молодые люди закончили приготовления и занялись не только друг другом, но и женщинами. Комбинации были самые разнообразные.
Я сидел, положив ногу на ногу. В Наме мы не носили трусов, так как от них прело в паху, и, как многие солдаты, я отвык от них и не надевал их в отпуске с цивильной одеждой. В тот вечер я пожалел, что не натянул под легкие брюки из хлопка какие-нибудь плавки. Похоже, среди этих мужчин не было принято щеголять откровенной эрекцией.
Четверка на сцене перебирала комбинации еще минут десять. Они кончили почти одновременно — женщины могли изображать оргазм, но у мужчин все было неподдельно. Одна из девушек подставила сперме свою грудь, пока другая размазывала семя одного юноши по ягодицам другого. Бисексуальность акта смущала и возбуждала меня в одно и то же время. Я еще не знал себя тогда.
Кончив, четверка просто встала и покинула сцену через тоннель в противоположной стене. Клиенты не хлопали. Сцена долго пустовала, и я подумал, что, может быть, несмотря на всю болтовню Трея о главном, представление кончилось, как вдруг низкорослый таец в черной шелковой рубахе и штанах шагнул на сцену и тихо и серьезно заговорил. Я дважды разобрал слово «Мара». Все в комнате вдруг напряглись.
— Что он… — начал было я.
— Шшшш, — сказал Трей, не сводя глаз со сцены.
— Да пошел ты. — Я заплатил за это дерьмо и имел право знать, что получу за эти деньги. — Что такое «Мара»?
Трей вздохнул:
— Мара — это пханнийаа ман, Джонни. Князь демонов. Это он послал трех своих дочерей — Аради, неудовлетворенность… Танху, желание… и Раку, любовь… искушать Будду. Но Будда устоял.
Щурясь, я смотрел сквозь дым на пустую сцену, над которой медленно покачивались фонари. Лодка прошла по невидимой лагуне, поднятая ею волна едва заметно качнула баржу.
— Значит, Мара — мужчина? — Вся эта белиберда не укладывалась у меня в голове.
Трей покачал головой:
— Когда дух пханнийаа ман соединяется с нага в демонически-человеческом обличье — то нет.
Я вытаращился на Трея. С нашего прибытия в Бангкок мы выкурили немало хорошей травы — тайские палочки здесь почти ничего не стоили, — но Трей, очевидно, перестарался. Увидев мой взгляд, он едва заметно улыбнулся:
— Мара — это часть того мира, который умирает, Джонни… принцип смерти. То, чего мы боимся больше Чарли, когда выходим в ночной патруль. Нага — это разновидность бога-змеи, который ассоциируется с водой. С рекой. Он дает или отнимает жизнь. Когда дух нага нисходит на того, кто наделен силой пханнийаа ман — Мару, — то демон может оказаться как женщиной, так и мужчиной. А мы заплатили за то, чтобы увидеть женщину Мару, считающуюся пханнийаа ман нага кио. Такое бывает один раз в несколько тысяч воплощений…
Я глазел на Трея. Он шептал так тихо, что я едва его слышал, но некоторые из тайцев тоже обернулись и смотрели. Я из его объяснений ни фига не понял.
— Что это еще за кио такое? — сказал я. У меня было отвратительное чувство, что меня надули на триста баксов.
— Кио — это… Шшш, — прошипел Трей, указывая на сцену.
На сцене появилась женщина. На ней было традиционное тайское шелковое платье, на руках она держала ребенка. Ее острое, почти мужское лицо черным нимбом окружали спутанные волосы. Она была старше тех секс-артистов, которых мы видели до того, хотя ей вряд ли было больше двадцати лет. Ребенок скулил и тянул женщину за шелк на ее небольшой груди. Я вдруг заметил, что все тайцы кланяются ей со своих мест. Некоторые даже складывали ладони лодочкой в традиционном жесте почтения — вае. По отношению к секс-артистке это казалось странным. Я нахмурился и поглядел на Трея, но он тоже делал вай. Тряхнув головой, я снова стал смотреть на сцену. Почти все присутствовавшие уже погасили сигареты, но в закрытой барже было столько дыма, что все происходящее виделось как в тумане.
Женщина на сцене опустилась на колени. Ребенок на ее руках обмяк. Мужчина в черном щелке вышел на сцену и что-то тихо и невыразительно сказал.