Обычно такие симптомы предвещают наступление оргазма, короткий взлет в область повышенного систолического и диастолического давления, затем скорое расслабление, когда тело переходит в фазу разрешения, и кровь оттекает из вновь открывшихся сосудов пениса.
Но тогда никакого разрешения не наступило.
Язык Мары все стягивал свои кольца, продолжая давить и тянуть. Лицо толстяка все багровело, но он продолжал качать бедрами. Открытые глаза закатились и казались белыми. Головка пениса, едва видимая в тусклом свете, набухла так, что, казалось, была готова лопнуть. Толстые кольца языка скользили по ней и вокруг нее.
Мужчина вошел в стадию, которая, как я теперь знаю, носит название эякуляционной: группы мышц спазматически сокращаются, сознательный контроль над мускулатурой лица утрачивается, частота дыхательных движений превышает сорок в минуту, кожные покровы краснеют, бедра активно двигаются. В те дни я называл это просто: кончать.
Голова Мары опустилась, как будто она сматывала свой огромный язык. Зато ее глаза широко открылись и пожелтели. Восемь или больше дюймов языка еще обвивали торчащий член толстяка, когда Мара приблизила свой красногубый рот к его паху.
Таец продолжал биться в оргазме. Никто из собравшихся в продымленной комнате двадцати с лишним человек не проронил ни слова. Слышны были только стоны толстяка. Его оргазм все длился и длился, куда дольше, чем понадобилось бы для эякуляции любому мужчине. Раздутое лицо Мары поднималось и опускалось, при каждом его подъеме был виден язык, все так же крепко сдавливавший еще ригидный член мужчины.
— Господи Иисусе, — прошептал я.
Теперь я знаю, что резолюционная стадия набухания пениса происходит быстро и непроизвольно. За секунды семяизвержения пенис проходит двухступенчатую инволюцию, которая начинается потерей примерно пятидесяти процентов эрекции за первые тридцать секунд. Если какое-то сужение кровеносных сосудов и остается — в мои вьетнамские дни я бы назвал это «стоянием», — оно не является и не может быть полной предъэякуляционной эрекцией.
У того тайца стояло по-настоящему. Мы видели это каждый раз, когда лицо Мары поднималось над ее свитым в кольца языком. Таец словно бился в эпилептическом припадке: он бешено колотил руками и ногами, глаза закатились до полной невидимости, рот открылся, слюна заливала подбородок и щеки. Он все кончал и кончал. Минуты шли — пять, десять. Я вытер лицо рукой — ладонь стала сальной от пота. Трей дышал открытым ртом, выражение его лица напоминало ужас.
Наконец Мара оторвалась от него. Ее язык отпустил член тайца и вернулся в рот, словно шнур внутрь пылесоса. Таец испустил последний стон и соскользнул с кресла; его эрегированный член по-прежнему торчал.
— Господь Всемогущий, — прошептал я, радуясь, что все кончилось.
Но ничего не кончилось.
Губы Мары казались распухшими, а щеки такими же раздутыми, как и секунду назад. На мгновение я представил ее рот и громадный язык, уложенный кольцами внутри, и чуть не расстался с ланчем прямо в дымной темноте.
Мара запрокинула голову еще дальше, и я заметил, что ее губы покраснели еще сильнее, как будто, занимаясь оральным сексом, она умудрилась наложить свежий слой влажно блестящей помады. Потом ее рот приоткрылся шире, и красное потекло по губам, закапало с подбородка и пролилось на золотистую шелковую блузку.
Кровь. Я сообразил, что во рту и за щеками у нее была кровь; ее непотребный язык наглотался крови. Теперь она заглатывала ее, и что-то вроде улыбки сгладило острые черты лица.
Борясь с тошнотой, я опустил голову и твердил себе: «Все кончено. Теперь все кончено».
Но ничего еще было не кончено.
Младенец лежал на левой руке Мары на протяжении всего бесконечного акта, скрытый из виду головой матери и бедром толстяка. Но теперь он был хорошо виден, его ручки хватались за блузку Мары, всю в пятнах крови. Пока мать, запрокинув голову, перекатывала во рту кровь, как хорошее вино, младенец, утопая пальчиками в золотом шелке ее блузки, карабкался наверх, к ее рту, и мяукал, открывая и закрывая рот.
Я поглядел на Трея и, не в силах вымолвить ни слова, перевел взгляд на сцену. Тайские мальчики уже унесли толстяка, который все еще был без сознания, и только Мара и ее младенец остались в луче фонаря. Младенец продолжал карабкаться, пока его щечка не коснулась материнской щеки. Мне вспомнился виденный однажды фильм о детеныше кенгуру, который, появляясь на свет не до конца развившимся, по сути, эмбрионом, ползет, хватаясь за материнский мех, из родовых путей в ее карман — этакий марафон, цена которого — жизнь.
Младенец начал лизать матери щеку и рот. Я видел, какой длинный у этого младенца язык, как он розовым червячком скользит по лицу Мары, и хотел закрыть глаза или отвернуться. Но не мог.
Мара, похоже, вышла из транса, поднесла ребенка к лицу и приблизила свой рот к его губкам. Я видел, как крошечная девочка открыла рот широко, потом еще шире, и этим напомнила мне птенца, требующего пищи.
Мара отрыгнула кровь в открытый рот девочки. Видно было, как надулись щеки, как заработало горло, пытаясь справиться с внезапным наплывом густой жидкости. Процесс кормления оказался на редкость аккуратным; очень немного крови попало на золотистое одеяние младенца или шелк Мары.
Пятна плясали перед глазами, и я опустил голову на руки. В комнате вдруг стало очень жарко, и поле зрения сузилось настолько, что я как будто смотрел в трубу. Кожа на лбу стала липкой на ощупь. Рядом со мной Трей издал какой-то звук, но не отвел глаз от сцены.
Когда я поднял голову, ребенок уже почти наелся. Мне было видно, как его длинный язычок вылизывает губы и щеки в поисках последних капель отрыгнутой еды.
Годы спустя в журнале «Сайентифик америкен» я натолкнулся на статью под названием «Вскармливание у летучих мышей-вампиров», посвященную тому, как взаимный альтруизм побуждает мышей отрыгивать полупереваренную пищу, делясь ею с соседями.
Мыши-вампиры, по-видимому, умирают от голода, если не получают от двадцати до тридцати миллилитров свежей крови в течение шестидесяти часов. Оказалось, что после соответствующего побуждения — то есть когда одна мышь полижет другую под крыльями или в рот — донор отрыгивает пищу, но только для тех, кому грозит смерть в ближайшие сутки. Такой взаимный обмен повышает общие шансы на выживание, утверждал автор статьи, поскольку, забрав из шестидесятичасового резервуара мыши-донора пищи на 12 часов, мышь-реципиент в следующую ночь отправляется на поиски свежей крови.
Но только из-за картинки в том номере «Сайентифик америкен» — мышка поменьше лижет донора в губы, кожистые крылья обеих сложены на спинках, рты с раздвоенными губами тянутся друг к другу в кровавом поцелуе — меня стошнило прямо в корзину для бумаг в моем кабинете двадцать лет спустя после той ночи в Бангкоке.
Что произошло дальше, я помню плохо. Помню, как вернулся на сцену человек в черном шелке, и другой таец — помоложе и постройнее, в дорогом костюме — тоже вышел и заплатил деньги. Помню, как силой вытаскивал оттуда Трея и как пихал целую пачку батов в ладонь водителю какого-то длиннохвостого такси на пирсе снаружи. Если бы пришлось, я бы вплавь убрался оттуда, бросив Трея. Смутно помню ветер, который дул нам в лицо весь путь по Чао Прайя, он освежил меня, помог справиться с тошнотой и подступавшей истерикой.