– Есть такие сыры – с плесенью, – сказал Мезерницкий.
– Боюсь, что советская власть готовит другой вид сыра, в котором плесень будет исключена, – сказал Моисей Соломонович. – …Только молоко! Новый народ – только молоко и сливки. Никакой плесени.
Василий Петрович внимательно смотрел на Моисея Соломоновича. Что-то в его взгляде было… нехорошее.
Моисей Соломонович, испросив разрешения, начал помогать Мезерницкому готовить и накрывать на стол, и свершал это не без остроумной ловкости.
Граков поинтересовался у Осипа, как идут дела в изучении морских водорослей: стало понятно, что они уже встречались и на эту тему имели некоторые беседы.
– …Вы же так не доживёте до конца своего срока, – тихо, но разборчиво, сквозь общий шум, выговаривал Василий Петрович Артёму. – Вас точно хотят убить. Вы как-то заигрались во всё это. Я даже не знаю, чем вам помочь.
– Василий Петрович! – Артём даже боднул лбом товарища в его многомудрый лоб, чего до сих пор себе не позволял. – Не портите мне моё июльское, зелёное настроение! Да и не случится ничего со мной…
Василий Петрович внимательно посмотрел прямо в глаза Артёму и только вздохнул.
Артём порылся в принесённом мешке: если что и боялся он потерять, так это присланную матерью домашнюю подушечку – отчего-то она была ему дорога: он даже и не клал её под голову, а куда-то прятал под сердце и так спал на ней; да и то не всегда. Подушечка, в пёстренькой наволочке, была на месте. Правда, тоже пахла бараком.
Между тем Моисей Соломонович, незаметно для себя, тихонько запел:
– …Мане что-то скучно стало: “Я хочу, хочу простор… чтоб шикарная коляска… с шиком въехала во двор…”
Мезерницкий, озирая стол, яростно потирал руки.
– Ах, всё Мане нудно стало: платье лёгкое, как пух, итальянские картинки надоели Мане вдруг, – красиво, в нос выводил Моисей Соломонович.
Эту песню исполнял он так, словно шмары и шалавы всея Руси попросили Моисея Соломоновича: расскажи о нас, дяденька, пожалей.
Дяденька некоторое время жалел, и потом, незаметно, начинал петь совсем другое, неожиданное.
Когда попадалась Моисею Соломоновичу русская песня, казалось, что за его плечами стоят безмолвные мужики – ратью чуть не до горизонта. Голос становился так огромен и высок, что в его пространстве можно было разглядеть тонкий солнечный луч и стрижа, этот луч пересекающего.
Если случался романс – в Моисее Соломоновиче проступали аристократические черты, и, если присмотреться, можно было бы увидеть щеголеватые усики над его губой, в иное время отсутствующие.
Лишь одно объединяло исполнение всех этих песен – верней, от каждой по куплетику, а то и меньше – где-то, почти неслышимая, неизменно звучала ироническая, отстранённая нотка: что бы ни пел Моисей Соломонович, он всегда пребывал как бы не внутри песни, а снаружи её.
– Перевели нашего тенора, – сказал Василий Петрович Артёму. – Теперь он по кооперативной части.
Моисей Соломонович, между прочим, принёс с собою дюжину пирожков с капустой и ещё столько же с яйцом.
Стол был не то чтоб очень богатый, зато разнообразный, уставленный и уложенный сверх меры.
– Всё это поедать одновременно не есть признак воспитанного человека, а вот если с чаем – тогда другое дело, – объявил Мезерницкий. – Тогда сочетание рыбы, пирогов с капустой, тюленьего мяса, брусники и моркови становится вполне уместным. Посему, Граков, идите за самоваром – он клокочет на печи в коридоре.
– А что у вас аналой? – спросил Осип Мезерницкого.
– Это не совсем аналой, – ответил Мезерницкий. – Это тумбочка! Приспособили!
Все засмеялись.
Показалось, что самовар окончательно занял оставшееся в келье место, но, когда – “в рифму к аналою”, как подумал Артём, – появился по-прежнему прихрамывающий владычка Иоанн, все с воодушевлением потеснились ещё больше.
– А я вот… конфет, – сказал владычка, выглядывая место, куда можно насыпать сладкого.
– Конфеты пока держите при себе, – сказал Мезерницкий. – Сейчас мы попросим гостей отведать тюленьего мяса и на освобождённое место… выложим…
Перед едой только владычка Иоанн и Василий Петрович перекрестились, больше никто, заметил Артём.
Несмотря на свой зачаровывающий копчёный и солёный запах, тюленина оказалась безвкусной, как мочалка. Хотя, если закусывать её пирогами с капустой, запивать горячим чаем, получалось совсем даже ничего.
Все жевали, и у всех на глазах стояли слёзы напряжения и умиления.
– У вас ведь скоро кончается срок, Мезерницкий, – сказал Василий Петрович, который буквально уронил слезу, расправившись с тюленьим мясом.
– И не говорите, Василий Петрович, – как бы невпопад и оттого смешно ответил Мезерницкий.
– И куда поедете, опять в Крым? – спросил Граков.
Мезерницкий с едким юмором посмотрел на Гракова, одновременно не отказывая себе в пироге с капустой. Так с набитым ртом и ответил:
– Как же, в Крым, у меня же там гражданская жена… Оттуда в Турцию, из Турции в Париж, оттуда в Москву и снова на Соловки… Так и буду по кругу, – и запил всё это чаем.
Моисей Соломонович беззвучно смеялся на слова Мезерницкого, Артёму тоже было смешно. Зато Василий Петрович совсем не улыбался.
– А всё-таки куда соберёшься, милый? – спросил владычка Иоанн.
– А в Москву, куда же, – спокойно ответил Мезерницкий.
– Какую Москву, бегите в деревню, а то опять за манишку и в конверт, – сказал владычка Иоанн и даже показал рукой, как Мезерницкого схватят за манишку. Тут уже все засмеялись, даже Осип, которому смех был вообще несвойственен: речь прозвучала из уст владычки крайне неожиданная и оттого ещё более трогательная.
– Вылечили вашу хворь, владычка? – спросил спустя минутку Артём у батюшки Иоанна.
Все уже были распаренные и понемногу наедались. Самый крепкий аппетит оказался у Моисея Соломоновича и Осипа, который был сегодня неразговорчив – видимо, предпочитал одного внимательного собеседника сразу нескольким шумным.
– Нет, милый, – ответил владычка, – Зиновия выписали. А мне только разрешают погулять на свежем воздухе – размять колено. Вот я к вам и завернул по приглашению Василия Петровича, – и кивнул Василию Петровичу.
Открылась дверь, и Артёму пришлось ещё раз удивиться – на этот раз Бурцеву.
“С другой стороны, он же тут был – отчего бы ему не зайти, – сказал себе Артём, спокойно глядя на Бурцева. – Тут никто не в курсе твоих с ним проблем”.
Бурцев разом измерил взором всех гостей – тем особым образом, который даёт возможность ни с кем отдельно не соприкоснуться глазами.
– У вас тут… аншлаг, – сказал он.
Бурцеву места действительно не было, но, кажется, Мезерницкого это нисколько не расстроило.