— Эко, поблагодари их за меня. Они спасли нам жизнь.
— Сам поблагодари.
— Не умею.
— Ты можешь с ними разговаривать, надо просто постараться. Они не глупее тебя, только другие. Попробуй.
— Я пробовал. Не получается. — И очень жалко, между прочим.
И вот мы на берегу, смотрим, как серые плавники устраивают нам прощальное представление, скачут, носятся туда-сюда. А потом исчезают.
Эко одевается. Я гляжу на волны.
— Спасибо, — говорю я ей, когда она натягивает футболку. — Я этого не забуду. Я такого никогда в жизни не видел. Это было потрясающе.
Она кивает. Подходит ко мне. Тоже смотрит на волны.
Между нами появилась непонятная связь. То ли потому, что мы вместе пережили опасное приключение. То ли потому, что начали понимать друг друга. Как хотите, а у нас с моей ниндзя романтический момент.
Она почти никогда не называет меня по имени, но сейчас делает мне сюрприз — шепчет:
— Джек…
— Что?
Она смотрит не на меня. Она смотрит на Атлантику. В ее голосе — непривычные чувства. Нежность и ранимость.
— Почему ты вернулся, когда акула напала на меня?
— Решил, что бросать тебя одну — это неправильно.
— Понятно. Ведь мы же не друзья, да?
— Ну, не совсем, — признаюсь я.
— Можешь говорить правду. Я тебе даже не нравлюсь. Да и почему я должна тебе нравиться? С того самого дня, как я набросилась на тебя в сарае, я только и делаю, что мучаю тебя и командую. Так почему же ты вернулся и рискнул ради меня жизнью?
Она поворачивается ко мне. В серых глазах — Атлантика. Глубина. Одиночество. У меня кружится голова, и мне хочется сказать ей что-нибудь теплое. Ласковое. Поцеловать ее.
— Я бы сделал это ради кого угодно, — говорю я вместо этого. — Меня так воспитали: я не могу удирать, как заяц, когда ради меня рискуют жизнью.
Эко кивает.
— Ясно. Я так и думала. Романтике конец.
— Домой мы побежим. По колено в воде. Так труднее.
— Но дотуда же пять миль!
— Не можешь бежать — ползи! — рявкает мой сержант. И мчится прочь.
Я бегу за ней. Дело прежде всего.
Когда мы возвращаемся домой, Эко первым делом несется к своему голубому кубу. Сегодня она сидит над ним довольно долго. Приходит недовольная.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Ничего. Иди спать.
— Нам угрожает опасность?
— Просто плохой прогноз погоды. Спокойной ночи.
Лежу в постели. Если уж Эко что-то огорчило, то это точно не переменная облачность. Какой-нибудь тайфун ее бы даже обрадовал. Мой сержант с природой на «ты». Даже с ее неприятной стороной — вроде змей и акул. Живо вспоминаю наши приключения под водой. Не знал, что океан — это так красиво. Гораздо красивее суши — глубже и слоев больше.
Интересно, что Эко имела в виду, когда говорила, что люди — отвратительное племя. Что мы все погубили. Как мы умудрились? При чем тут я? Эко была готова отдать за меня жизнь. Как папа. Почему? Что именно сломалось и почему я должен это чинить? Как мне вообще за это браться, если я знаю гораздо меньше, чем они?
Ночь неестественно тихая. Безветренная. Умиротворенная. Как будто небо всосало все поглубже, прежде чем выплюнуть. Вообще-то Эко, возможно, говорила правду — хотя бы отчасти. Похоже, погода действительно испортится.
Может быть, в тропиках Северной Атлантики назревает ураган? Собирается с силами. Медленно, неумолимо, неотвратимо надвигается на Джека Даниэльсона на Атлантическом кладбище.
И тут я начинаю нервничать. Болотам не полагается вести себя так тихо. Насекомые и лягушки примолкли неспроста. Знают — что-то будет. Прячутся. Ищут глину, в которую можно зарыться. Бревна, под которые можно забиться.
А я весь как на ладони. Ни тебе глины. Ни бревнышка. Только трехэтажный дом, в котором Джек может спрятаться, и голубой куб, который нас предупредил.
О чем? Кто и когда сюда нагрянет? Что мне делать, когда за мной придут?
Вылезаю из постели. Гляжу в окно. Вот он. На камне в пятидесяти футах от дома. Пес-предатель. Было бы у меня ружье, я бы его отсюда пристрелил. Тучка закрывает луну. Когда она проходит, на камне никого нет.
Гляжу в другую сторону. На крыше — человек-горгулья. Эко. Застыла. Глядит на океан.
Высовываюсь из окна. Нащупываю, за что ухватиться. Подтягиваюсь.
Забираюсь на крышу, к Эко. Балансирую руками. Крутой скат. Осторожно, Джек. Ступаю я тихо, но Эко знает, что я к ней подбираюсь.
— Ты должен быть в постели, — говорит она, когда я уже близко.
— Не спится. Можно посидеть с тобой?
Она не говорит «нет». В устах моей ниндзя это равносильно настоятельному приглашению.
Сажусь рядом. На конек крыши. Самая высокая стратегическая точка. Льется ровный лунный свет. Сложный узор серебристых болотных ручейков сливается с зеркальной гладью бухты. Миллионы отраженных звезд застряли в мелководье, словно рой блестящих жучков в бесконечной янтарной плите.
— Я там видел этого пройдоху пса, — говорю. — Джиско. Чего он тут вынюхивает?
— Почему ты до сих пор на него злишься? Он сделал свое дело. Привел тебя ко мне. Если методы у него не совсем честные, какая тебе разница?
— Не знаю, способна ли ты это понять, — отвечаю, — но когда ты один-одинешенек и подружился с кем-то и доверяешь ему, а он тебя предает, это ужасно.
— Не надо себя жалеть, — раздельно произносит Эко. — Мы совершенно одиноки с рождения и до смерти.
Голос у нее дрожит, и она умолкает.
Я гляжу ей в лицо, и она отворачивается.
— Что случилось с твоими родителями? — спрашиваю я.
Эко молчит — так долго, что я уже не сомневаюсь: отвечать она не собирается. А потом она решает меня удивить и тихо говорит:
— Обоих уже нет. Отца я совсем не помню. А мать помню. Из последних сил искала убежище. Хижину. Пещеру. Человека, которому можно доверять. Она отдала меня Смотрителям. А потом умерла.
Ухает сова — далеко-далеко. Чужой боевой клич. Примитивный. Первобытный. Мы слушаем, как затихают его отголоски.
— Прости меня, — говорю. — Теперь я понимаю, что тебе было неприятно, когда я расспрашивал тебя про моих родителей.
— Ничего ты не понимаешь! — резко отвечает она. — Не смей меня жалеть! Никогда!
Гляжу на нее. Короткие черные волосы обрамляют белое лицо, словно траурное покрывало. Ладони обращены вверх, согнуты чашечками, словно лунный свет — это нектар и она его собирает. Губы приоткрыты. Взгляд блуждает по ночному небу.