— Эко, ты не обидишься, если я скажу тебе правду?

Не отвечает. Она меня слышит или витает неведомо где?

— Иногда мне кажется, что ты бессердечная, злобная гадина, к тому же чокнутая, и, честно говоря, в такие минуты меня от тебя тошнит. А иногда мне кажется, что ты самый грустный человек на всем белом свете. И что ты меня понимаешь.

Эко слегка кивает, как будто согласна со всеми моими заявлениями.

— Трудно не поддаваться печали, — соглашается она, и голос у нее звучит так мягко, словно это едва ли не признание. — Меня к этому готовили. Предупреждали, как тяжело мне будет вернуться во времена, настолько близкие к Перелому. Но все равно шутка оказалась слишком жестокой, а угрызения совести — невыносимыми.

— К какому такому перелому? — спрашиваю. — Хватит говорить загадками. Объясни, что случилось. Утром ты сказала, что люди все погубили. Как нам это удалось?

Эко развязывается из позы лотоса, и я невольно вспоминаю морскую змею, которая показалась из дыры в обшивке. Понимаю, что медитация для Эко — способ спрятаться в себе, укрыться от мира. А сейчас она совсем беззащитна.

Она подтягивает колени к груди. Целую минуту она совсем не похожа ни на йога, ни на ниндзя. А похожа она на девчонку у костра — вот она собирается рассказать страшную историю и знает, что в конце концов сама перепугается.

— Если ты и в самом деле хочешь понять, что я расскажу, не забывай, что я смотрю в прошлое из будущего, — начинает она. — Мы сейчас сидим на крыше, а перед нами тысяча лет. Но об этом думать не надо. Представь себе, что все уже случилось и теперь мы имеем дело с результатом.

— Как скажешь, — говорю. — Перенеси меня в свой мир, и давай взглянем в прошлое. Итак, где это — десять веков спустя?

Эко смотрит на звезды. Втягивает воздух сквозь едва разомкнутые губы. А потом начинает делать то, чего я никак от нее не ожидал. Она цитирует Библию. Не один какой-то стих, — похоже, она собирается прочитать наизусть всю эту громадину.

Родители у меня были не слишком ревностные прихожане, но я понимаю, что Эко цитирует какое-то знаменитое место, и даже вроде бы его узнаю.

— Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. [16]

— Красиво, — говорю я, — но ужасно грустно. Библия, да?

— Екклесиаст. Тебе кажется, что это грустно?

— Да. Здесь говорится о том, что нет никакого смысла что-нибудь делать, потому что все равно ничего не меняется.

— А мне кажется, что так спокойнее, — отвечает Эко. — Как повезло тем людям, которые могли в это верить… Родился, живешь, страдаешь, умираешь, а на земле ничего не меняется. Ветер дует, реки текут, и что бы человек ни делал, он не может изменить это ни на йоту. А если ты возомнил, будто способен оставить след в вечности, то ты либо возгордился, либо заблуждаешься, ведь это и есть суета сует.

Эко умолкает, и мы сидим бок о бок, глядя на бесконечный Млечный Путь, отраженный в чернильной бухте. На миг мне кажется, будто звезды закрутились в водовороте и сложились в призрачный лик. Я вижу старика, который глядит мне прямо в глаза. Он похож на чародея Мерлина — длинные седые волосы и косматая борода. И кого-то мне напоминает. Но это не страшно. Скорее успокаивает.

Это мое лицо. Он очень похож на меня. Но такой печальный. Безумно усталый. Скорбный. Как будто десятки лет нес на своих плечах бремя всех страданий мира.

Он глядит прямо на меня. Внутрь меня. Сквозь меня.

Неужели это мой отец? Мой настоящий отец?

Не может быть!

Лицо исчезает, и я опять сижу и смотрю на отражение звезд, и почему-то теперь я понимаю, что произошло.

29

— Мы в этом виноваты? — тихо спрашиваю я. — Вот почему ты сказала, что мы отвратительное племя. Мы погубили природу?

— Везде, — кивает Эко. — Навсегда.

— Отходы? — догадываюсь я. — Озоновые дыры?

— Конечно. Загрязнение окружающей среды. Разрушение озонового слоя. И еще сотня больших и малых грехов против экологии — просто они подействовали вместе. Охотились — и опустошили джунгли. Ловили рыбу — опустошили реки, озера, а потом и океанские глубины. Вырубили тропические леса. Разрушили коралловые рифы. Оголили границы пустынь. Изменили климат. Манипулировали генетикой животных и растений. Наносили природе сокрушительные удары. Один за другим. Каждый сводил на нет миллионы лет эволюции и развития. А знаешь, почему мы это делали?

— Нет, — тихо признаюсь я. — Почему?

— Потому что мы люди, — объясняет мне Эко, и в ее голосе звучит презрение и отвращение к самой себе. — Вот почему. Люди всегда так делают. Этим мы отличаемся от остальных животных. Мы мыслим. Мы творим. Мы пытаемся всем управлять. Намерения у нас были самые благие — возделать целину, чтобы накормить больше народу, вывести растения, устойчивые к вредителям, улучшить погоду, — но мы заигрались в богов. А стать богами не смогли. Мы для этого не годимся.

С самого начала она скупилась на слова. Заставить ее хоть что-то сказать было нелегкой задачей. Сейчас правда хлещет из нее бурным гневным потоком.

— Мы все извратили, — горько говорит она. — Раньше не было ничего нового под солнцем, а теперь все стало новым. Раньше ничего не менялось, теперь изменилось все. Тысячу лет земля была лабораторией, в которой все менялось — и чем дальше, тем быстрее.

— И не то чтобы это были перемены к лучшему, — замечаю я.

— Еще бы, — кивает Эко и вздрагивает. Закрывает глаза и подтягивает колени к груди, и у меня возникает сильнейшее подозрение, что будущее — местечко не из самых красивых и счастливых. — В основном становилось гораздо хуже, просто ужасно. Земля стала голой, иссохшей, безобразной. Озерца воды и клочки зелени, словно оазисы в бесконечной пустыне. Люди гибнут за пищу, энергию, припасы. И не только люди, но и… предметы! Мы сами создали свой кошмар, а теперь он нас пожирает.

Вот, значит, как. Через тысячу лет мир превратится в помойку. А что самое скверное — эта помойка и есть мой мир, хотя я о нем и представления не имею. А этот мир, где под голубым небом живут голубые цапли и дикие лошади, — это не мой мир, но та прекрасная планета Земля, которую я всегда воспринимал как данность.

— Неужели никто не видел, что происходит, и не пытался что-то сделать? — спрашиваю я и слышу, что голос у меня погрустнел.