Свергнутый султан стоит в полосе прибоя и глядит в море. Такой огромный. Такой еще недавно могучий. А теперь совершенно одинокий и сломленный.
— Что с ним теперь будет? — спрашиваю я.
— Когда они остаются одни и падают духом, они сдаются. Ложатся на песок и умирают. Стой здесь.
Эко идет к жеребцу. Он видит, что она подходит. Поворачивается к ней мордой. С этого ракурса глубокие шрамы видны отчетливее. Господи, как он дрался, Господи, как ему досталось. Раненый, отверженный, жаждущий мести зверь. А Эко-то что задумала? Обезумевший от одиночества конь одним ударом копыта снесет ей голову с плеч.
Жеребец, конечно, щерит зубы, когда она приближается. Встает на дыбы. Копыта рассекают воздух, словно секиры.
Эко даже не замедляет шага. Подходит к нему совсем близко. Ладони вверх. Источает спокойствие. Кладет руки на покрытый шрамами бок. Жеребец медленно опускает голову. Эко прижимается к нему щекой. Я завороженно гляжу.
Конь и ниндзя стоят неподвижно. Она обнимает его огромную голову. Потом конь, словно о чем-то с ней договорившись, поворачивается и рысит прочь.
Эко возвращается ко мне. На глазах у нее слезы, и это не потому, что туман такой холодный. Я ей ничего не говорю.
Что ж, крошка-ниндзя убедительно показала, что способна на сочувствие. Все-таки в ней есть душевное тепло. И сердце у нее на месте. В том, что касается диких лошадей.
Тренировка по борьбе. Всерьез драться с человеком, с которым ощущаешь определенную близость, довольно трудно. Каждый удар, каждый перехват, каждая фигура танца получают второе значение. Броски и повороты намекают на объятия. Руки смыкаются. Ноги переплетаются.
Теперь я понимаю, что Эко так замечательно дерется не благодаря мышечной силе. В каждом ударе, выпаде, прыжке присутствует мысль. Энергия, к которой надо подключиться. И тогда кого угодно отшвырнешь на двадцать футов. И запросто можно вспорхнуть с земли и усесться на ветку.
Сурово гляжу на Эко.
— Эта драка — занятие скорее умственное, чем физическое, так? На самом деле твоя сила — это ум.
— Все боевые искусства основаны на ментальной дисциплине и умении сосредоточиться, — отвечает Эко. — Кунг-фу на протяжении столетий занимаются монахи в горных монастырях.
— Да, но это же не кунг-фу. А что тогда? Вчера вечером ты рассказывала мне о моем предке Данне и о том, как он основал движение в защиту Земли. Это была такая религия?
— Нет, там не было никаких разговоров о Боге и потустороннем мире, — объясняет Эко. — Данн учил, что, пока сам не спасешься, никого спасти не сможешь. Так что это не религия, а образ жизни. Понимание мира и нашего места в нем. По-другому объяснить не могу.
— А кто тебя учил так классно драться?
Эко глядит на меня.
— Твой отец, — говорит она, помедлив. — Так что в некотором смысле ты учишься у него.
За многие часы тренировок это самый сильный ее удар — с большим запасом. Ответ Эко едва не сбивает меня с ног. Ничего себе! Эко настолько близко знакома с моим отцом?! Когда он ее учил? Что он за человек? Откуда они знают друг друга и при чем здесь я?
Она бросается бежать, так что задать все эти вопросы мне не удается. Ну ничего, скоро я все узнаю.
Урок медитации. Сижу в позе лотоса. Эко рисует на песке линию. Я пытаюсь ее изогнуть. Ничего не выходит.
Внимание постоянно уплывает. Скопа. Старый жеребец. Утренняя тренировка по борьбе и откровения Эко.
Я впервые ощутил какую-то связь с родным отцом. Он обучал женщину, которая вышибала из меня дух. Показал ей удары, от которых я летел через весь сарай. Вот спасибо, папочка.
Сидим на диком туманном берегу и глядим друг на друга. Непонятно, где кончаются облака и начинается песок. Эко завязалась в какую-то сложную йоговскую позу: ноги сложены, словно оригами, стоит на голове, сознание, само собой, как стеклышко.
Я сижу и пытаюсь изогнуть линию на песке и не думать о своем отце в далеком будущем, о человеке, которого я никогда не видел, но уже недолюбливаю. Весь этот бардак, в который я влип, — его рук дело. Это он отправил меня в прошлое. Это он организовал мне липовое детство в Хедли. И он прислал Эко, свою ученицу в науке истязать, чтобы она драла меня как Сидорову козу.
Сосредоточиваюсь на песке. Рассматриваю его. Каждую песчинку. Крошечный камешек дурацкой формы. Передвинь его, Джек. Не могу. Давай. Сосредоточься. Не надо бросать его через весь пляж или крутить волчком. Просто чуточку сдвинь.
Как же, как же. Ничего у меня не выйдет. Сосредоточиваюсь изо всех сил. Вкладываю все, чему научился на побережье. Чувствую, как дух покидает тело. Медленно впитывается в песок.
Теперь я среди гальки, словно потерял равновесие на лыжне, упал и теперь еду с горы и гляжу на комья снега с уровня почвы.
Вижу фактуру песчинок.
Вижу, как они неловко цепляются друг за друга.
Особенно одна. Белая. Круглая. Мягкая на вид.
Подушка. Пончик. Лицо.
Размытое. Чародей Мерлин. Кустистые брови. Борода. Грива седых волос. Знакомые черты, которые я видел в зеркале. Линии моего собственного лица, но оплывшие от усталости и углубленные страданиями. Плен. Пытки. Боль, подобной которой я никогда не знал.
Папа?
Сын.
Одно-единственное слово из дальнего далека. Не произнесенное. Не телепатическое. Не спрашивайте, как я его услышал. Губы на лице, на которое я смотрю, не шевелятся. Но я знаю, что он меня видит. Чувствую, как он меня зовет. Тревога. Любовь.
Папа, что происходит? Расскажи мне. Что мне делать? Ради чего ты докричался до меня через тысячу лет, что ты хотел мне сказать?
Лицо словно смазанное. Еще одно слово. Не понимаю какое. «Сапоги»? Чушь какая-то. «Смоги»? Нет, «помоги». Кому «помоги»? Ему? Себе?
Щелк. Связь прервалась.
Я ничего не понимаю и страшно замерз. И дух мой уже не среди гальки. Но и не в собственном теле. Не спрашивайте, где я. Оторвался. Дрейфую. Тону в холодных вихристых испарениях.
До меня доносятся слова:
— Джек! Джек, вернись!
На плечи набрасывают одеяло. Нет, это не одеяло. Руки. Крепко меня обхватили.
Меня неукротимо трясет. Эко меня обнимает. Держит. Шепчет на ухо:
— Все хорошо. Ты вернулся.
Гляжу на нее.
— Я видел отца.
Теперь настала очередь Эко изумляться.
— Где? Что случилось?
— В песке. Он мне что-то сказал. Вроде бы «помоги».
— Кому? Как?
— Не знаю. Он исчез. Был очень далеко. И вид у него был усталый. И такой, будто ему очень плохо.