Когда дверь за ними закрылась, Люк опустил ноги с шезлонга, поправил рубашку, провел ладонями по плотно сидящим брюкам, пригладил волосы и спросил:
— Я что-то не то ляпнул?
— Да нет. — Тилли слегка пожала плечами. — Анна болезненно относится к вопросу о детях, поскольку все никак не может забеременеть. Но, как я ей уже говорила, — она улыбнулась, — мне лично понадобилось для этого почти двенадцать лет.
— И то верно. — Он подмигнул ей, и они дружно рассмеялись.
Странно, но ей было так просто разговаривать с Люком. Когда-то, из трех братьев он нравился ей меньше всего. Он всегда был самодостаточным, знал, чего хочет, и обязательно добивался своего.
Люк подошел к дивану, сел и заметил:
— Со дня моего приезда домой мы с тобой впервые остались наедине. Смешно, верно? — Он поднял брови. — Я сказал домой. А ведь я провел много лет в Скарборо, потом в армии, и, тем не менее, считаю этот дом своим домом.
— Я рада.
— Тилли.
— Да, Люк?
— Я не спрашивал про Мэтью, боясь, что эта тема все еще болезненна для тебя. Это так?
— Нет, Люк, спрашивай о нем, если хочешь.
— Джон рассказал, что тебе худо пришлось, то есть, вам обоим, но тебе досталось больше.
Она не отозвалась, и он, опустив голову, пробормотал:
— С седыми волосами ты еще красивее.
Тилли продолжала молчать.
Люк поднял на нее глаза и спросил:
— Ты, конечно, снова выйдешь замуж?
— Нет, Люк, никогда.
— Ерунда! Во всяком случае, я не могу себе представить, что ты останешься одинокой.
— И, тем не менее, останусь.
— Почему?
— Не могу тебе сказать, но я не должна… я…
— Не глупи, Тилли. — Он наклонился вперед и приблизил свое лицо почти вплотную к ее лицу.
— Никакая любовь не длится вечно. Особенно если твой возлюбленный не подкидывает дровишек в огонь. Ладно, ты любила Мэтью, согласен, и он тебя любил. Да нет, — он сделал резкое движение, будто отмахнулся от чего-то, — он тебя не любил, его чувства к тебе я назвал бы лишь манией. Ты его подавляла, даже когда он был мальчишкой, это ненормально.
— Не говори так, Люк.
— Я должен, ведь это правда, ты и сама знаешь. Чтобы иметь тебя только для себя, он был готов запереть тебя в клетку. И отчасти, — он кивнул, — я понимаю его чувства. Но это была не обычная любовь — это была одержимость, и ты не должна была давать ей портить тебе жизнь. Тилли, — он поймал ее руку, и она позволила ему удержать ее, — я хочу задать тебе вопрос, хотя, пожалуй, ответ знаю заранее. Значит так: зачем ты удочерила Жозефину?
Создалось впечатление, что все мускулы ее лица одновременно свела судорога. Тилли стеклянными глазами смотрела на Люка, потом облизнула языком губы:
— Потому что ее мать… отказалась от нее… она была такой крошечной, так нуждалась в заботе.
— И никакой другой причины?
Она снова облизала губы:
— Нет.
— Ты лжешь. Я точно знаю, что никто, будучи в своем уме, не удочерит черного ребенка, разве что миссионер. Девочка не африканка, не китаянка, она не испанка, и даже не чистая индианка или мексиканка. Должна быть достаточно веская причина, чтобы ты взяла на себя эту обузу. — Люк отпустил ее руку, отвернулся и лег на диван, закинув одну руку за голову. — Когда Мэтью в первый раз вернулся из Америки, мы виделись лишь однажды, и провели весь день вместе. Как водится между мужиками, речь зашла об удовольствиях, которые мы себе позволяли. Я припоминаю, что его ответ был достаточно грубым. У одного фермера было три мясистых дочери и, как он выразился, они напоминали кобыл в ожидании случки, но без кольца, ни-ни. Еще он сказал, что единственными красивыми женщинами в Америке были мулатки. Я поинтересовался, знал ли он кого-нибудь из них, ты понимаешь, о чем я. Помню, он состроил гримасу, а потом сказал, что по крайней мере с одной из них такое случилось. Но распространяться на эту тему он не стал, только сильно занервничал, и мне пришло в голову, что это событие имело последствия, которые он предпочел бы забыть. Вот что, Тилли, — Люк мрачно взглянул на нее, — должен признаться, что когда я увидел девочку в первый раз, я даже вздрогнул. Мне пришла в голову мысль, и не мне одному, а всякому, кто видит вас вместе: зачем эта женщина удочерила цветного ребенка, похожего на маленького эльфа, прекрасного, но такого чужого? Почему? Немного подумав, я догадался. Девочка — дочь Мэтью, верно, Тилли?
Губы Тилли задрожали, взгляд расширенных глаз остановился. Люк снова поймал ее руку и посочувствовал:
— Бедняжка Тилли, неужели обязательно было взваливать на себя его ублюдка…
— Она не ублюдок!
Ее резкий тон удивил Люка, и он прошептал:
— Прости, Тилли, пожалуйста.
— Если она ублюдок, то и Вилли тоже.
— Тилли, Тилли! — Люк подвинулся поближе и взял ее и за вторую руку. — Тилли, ты самая замечательная женщина на свете. Ты это знаешь? И вот что я хочу тебе сказать. Я не прошу тебя забыть Мэтью — потому что ты все равно не сможешь. Но не надо цепляться за прошлое. Выходи замуж. Обещай мне… Пообещай, что ты снова выйдешь замуж. Я не могу видеть, как такая женщина увядает в одиночестве.
Тилли откинулась на спинку дивана и устало выдохнула:
— Да не могу я, не могу, Люк.
— Объясни, почему? В чем еще причина, кроме твоих чувств к Мэтью?
Тилли глубоко вздохнула и призналась:
— Да, есть причина.
— Сказать можешь?
Она пристально посмотрела на него. Надо что-то придумать, иначе он не отстанет от нее.
Люк не дал ей время на размышления:
— Ты, случайно, не больна?
— Да, нет. — Тилли снова глубоко вздохнула и сказала: — Я пообещала Мэтью перед его смертью, что никогда не выйду замуж.
Люк прищурился, будто хотел получше ее разглядеть.
— Ты что?
— Не стоит повторять, Люк, ты меня прекрасно слышал.
— Надеюсь, что ослышался. Неужели ты сказала, что перед смертью пообещала Мэтью никогда не выходить замуж? Только не говори, что он вырвал у тебя это обещание.
Тилли опустила глаза, и это взбесило Люка:
— Милостивый Боже! Ну конечно… — Он отпустил ее руки, вскочил с дивана и принялся ходить по ковру, расстеленному перед камином. — Думать противно, но он мог так поступить. Как же! Я просто наяву вижу эту сцену: «Обещай мне, Тилли, что другой мужчина никогда не коснется тебя».
— Люк, не надо!
Раздвинув ноги и уперев руки в бедра, стоя на середине ковра, Люк уставился на нее.