Я смотрела на пса. Он был такой красивый, такой большой, такой – живой…
Ветер заныл, забился в листьях, облака понеслись низко-низко, волоча за собой по песку тяжелые черные тени. Я втянула голову в плечи, поглядела вверх – дождь, что ли? Но небо было ясным.
Мне надо было уходить. Похлопав по забору, я сказала:
– Ладно, дурнина черножопая, не ссы. Заберу тебя вечером отсюда по-любому.
И поплелась домой. Мысли мои были тяжелы, нести в голове их было неудобно, и я катила их перед собой, как маленький скарабей свой говношарик. Катила, рассматривала со всех сторон.
В моем воробьином сердце поселилась ярость. Не та, которая красной пеленой, а холодная, конструктивная, раздумчивая ярость. Ее должно было хватить надолго.
Дома я вымылась, переоделась, схватила портфель и рванула было к выходу, но у самой двери, как коршун куренка, меня выхватил дед.
– Куда не жрамши опять?!! – взревел он.
– Пусти, деда, пусти – опоздаю, от матери влетит, – выкручивалась я.
Но дед был непреклонен. Усадив меня за стол и поглядывая, чтоб не сбежала, он зашарил в холодильнике.
– Дедуль, – обреченно сказала я, – опаздываю…
– Ну хоть яблочко вот печеное с молоком и булочкой, – проворковал лицемерно дед, кромсая колбасу.
– Деда!!! – взвыла я.
– Ну ладно, ладно. – Он по-обезьяньи ловко запихнул мне в рот печеное яблоко и пододвинул стакан молока.
Я возмущенно хрюкнула, пытаясь прожевать дар природы, и вот ровно в этот момент в башке моей засияла брильянтом замечательная в своем коварстве мысль.
Проглотив на радостях распроклятое яблоко, выхлебав полстакана молока и расцеловав деда, я понеслась в школу.
А и говорил же дед, что сладкое для мозгов полезно, думала я на бегу, но как быстро подействовало!
В школе я отсидела положенное, а после, не заходя домой, отправилась рыскать по двору. Была у нас банда «придворных кавалеров», как я их называла, – мальчишки от семи до тринадцати, подрастающая гопота.
Нашла я их у поваленной липы возле стройки. Они грелись на солнышке, как стайка бродячих собак – сидели, лежали, кто-то курил, кто-то в карты резался, а Толстый Веталь даже читал книжку.
– Здорово, корсары, – сказала я насмешливо, а Толстый Веталь ответил:
– Приветствуем, донна. Какая злая судьба занесла вас на этот Богом и людьми проклятый остров?
Остальные посмотрели на нас как на придурков.
– Чего тебе? – наконец спросил Котя, заводила, мальчик лет тринадцати.
Я ковырнула носком ботинка землю:
– А спорим на пять рублей.
– На пять? Обо что? – заинтересовался Котя.
– Ну, та собака. Психованная. С лодочной станции. Спорим, я к ней войду.
– Нашла дурных, – усмехнулся Котя. – И войдешь, с тебя станется. Ты сама психованная.
Длинный с щербатым зубом загоготал визгливо и, кривляясь, пропел:
– «Заходи – не бойся, выходи – не плачь». Зайти-то ты зайдешь, а выйти? Она ж тебя порвет, как тузик грелку.
Я смотрела на щербатого, пока он не затих.
Я знала, что у меня «неприятный взгляд». Нервные учителя в школе говорили «прокурорский» и требовали не смотреть на них «так». И даже мама – моя мама – называла меня иногда василиском и печально качала головой.
Поэтому обычно я не поднимала глаз и только со своими – с дедом или Гешей – забывала об этом совсем.
Но тут был как раз подходящий случай. Щербатый скис, и я, все так же глядя на него в упор, сухо сказала:
– Зайду. Выйду. Собаку выведу. Любой каприз – токо улыбайся.
– А зачем тебе? – спросил Котя.
Я повернулась к нему:
– У нас девка в классе джинсы продает. Настоящие. Ей батя с Кубы привез. Деньги надо завтра, а мне пяти рублей не хватает.
Щербатый все не унимался:
– Ты че, совсем дура? Из-за штанов?! – И он покрутил пальцем у виска.
Я посмотрела на него с жалостью, потом, как бы ища поддержки, обвела взглядом остальных.
– Ну я же девочка. – Я развела руки, демонстрируя школьную форму (если что, платьев у меня было два. Школьное и фиолетовое с карманами – для торжественных случаев). – А кроме того – джинсы. Настоящие. Их же хрен порвешь, им вообще ничего не делается. – Я обернулась к Коте: – Помнишь, как мне влетело за те серые штаны? Мать три дня из дому не выпускала. А тут – когда еще такой фарт?
Мальчишки с понимающим видом загудели – про «эти бабы из-за тряпки на все способны» и про «настоящие джинсы, оно, конечно, хрен порвешь».
Щербатый опять вылез:
– А у тебя-то деньги есть?
Я вздохнула:
– Коть, вы бы его хоть сахарком покормили, что ли. Для мозга полезно очень. – И, обращаясь к щербатому, с расстановкой: – Я же сказала. Пяти. Рублей. Не хватает. А настоящие джинсы знаешь скоко стоят? Я все лето вкалывала и еще бы заработала, но надо – завтра.
Котя оживился:
– Значит, войдешь. Выйдешь. Выведешь скотину. Договор. Токо не на пять. На червонец. Идет?
Я пожала плечами и сплюнула:
– Коть, войду, выйду, собаку поглажу, если надо. А насчет вывести – там же запаковано все. Как я ее тебе вытащу? Это ж не хомячок…
– Не-не-не, – хитренько улыбнулся Котя, – тебя за язык никто не тянул. Зайдешь, выйдешь, выведешь – тогда башли твои. Если токо зайдешь, а выйдешь без собаки – нещитова, проспорила. А замочек мы тебе снимем, не отмаза. Ну как, договор?
Я снова пожала плечами (а в душе моей пели ангелы):
– Давай. С тебя – замочек, с меня – собачка. Договор. Готовь лавэ. Кто разобьет? – Я протянула Коте руку.
Тут вмешался Толстый Веталь.
– А ты не можешь просто у мамы денег попросить? – спросил он рассудительно. – Эта собака, она такая огромная и такая… – Веталь передернулся.
Вся компания гадко заржала.
– Ты, Виталя, вроде умный, а дурак совсем, – снисходительно сказал Котя. – Это ж у тебя мать в комиссионке трудится, а мы все – дети рабочих.
Веталь покраснел. Он был хорошим парнем, и я добродушно объяснила:
– Виталя, мне мама токо-токо сапоги купила скаковые. А у нее зарплата – сто десять. Ну куда еще?
– А, ну да, – Котя кивнул, – у тебя ж вся эта фигня еще – хлыстики-перчаточки. Не напасешься. Так че? Разобьешь нас, Веталь? Или еще раз выступишь?
Веталь, потупившись, разбил наши руки. Договор вступил в силу.
– Часов в восемь? Там дерево возле лодочной. Ты как? – спросила я.
– Давай в девять, – сказал Котя.