– Да ну, а другие не привязываются разве?
– Э-э-э, не скажи. – Геша со значением вытянул указательный палец. – Привыкают, конечно, да не так. Это городские думают, что лошадь всю жизнь тебе будет хвостом вилять за две морковки, а лошадь себе на уме. Ты ж деревенская девка, сама сообрази: собака – хищник, и кошка – хищник, и человек, бля буду, хищник. А лошадь – травоядное, у нее мозги совсем по-другому устроены. Если вдруг какое ссыкалово, то лошадь сама спасается, а о человеке и не вспомнит, она и себя не помнит со страху, а эти не такие, нет. Вот видала в кино, как лошади раненых с поля боя выносили? Ложились, чтоб человек залезть мог, а потом помалу-помалу шли, и хоть ты поперек виси, она тебя не уронит. Так это они самые и есть, донские.
– Ух ты! – загорелась я. – А можно, я Зоську ложиться научу?
– Ну научи, чучело ты. – Геша снова улыбнулся и дернул меня за косичку. – Но уж не сегодня. Лови вон заразу свою и ставь в денник, а сама домой вали, поздно уже.
Моя зараза убрела на другой конец двора и теперь играла с одним из Звонков – припав на передние ноги, как жеребенок, она неожиданно наскакивала на пса, высоко подпрыгивала на месте и, задрав хвост, бросалась наутек. Пес с лаем несся за ней, обгонял, загораживал дорогу, и все начиналось по новой.
Я свистнула в два пальца, лошадь оглянулась и побежала ко мне, смешно переваливаясь – была у нее такая домашняя рысь, не для работы.
– Умочка моя, – похвалила я ее и взяла за недоуздок, чтобы отвести в конюшню, а Геша сказал мне напоследок:
– Ты смотри, голой ездой своей испортишь кобылу. Отучишь ее от железа, и она в узде и под седлом будет еще пуще беситься, а Лилька ее думала под конкур поучить. Поняла?
– Поняла…
– Хорошо. Завтра подберем ей трензель помягче и седло пошукаем другое.
Конечно, я поняла, чего ж непонятного? Меня тоже собирались учить «под конкур». Ну, так считалось.
Мы не были спортивной школой, мы были тем, что раньше называли «кружок верховой езды при парково-развлекательном комплексе», а теперь, наверное, сказали бы «студия». Поэтому не было ограничений по возрасту, и Лиля набрала пеструю группу начинашек, были восьмилетние дети, были дети постарше – одиннадцати-двенадцати лет.
Мы не должны были сдавать на разряды каждый год и заниматься каким-нибудь определенным видом спорта – предполагалось, что дети, достигшие успехов в верховой езде, уйдут потом в «серьезные» спортивные школы, и это давало Лиле некоторую свободу, возможность заниматься тем, что ей интересно.
А интересна ей была вольтижировка, в частности гимнастическая вольтижировка.
Насколько мне известно, в то время никто этим видом спорта особенно не интересовался, вольтижировку в седле проходили в качестве вспомогательной дисциплины при подготовке детей к конкуру и выездке, а гимнастическую работали только цирковые.
Лиля не была цирковой. Она была мастером спорта по художественной гимнастике и мастером спорта по конкуру.
Лилин папа был какой-то важной шишкой, вечно разъезжал по заграницам, поэтому к ее «шалостям» в спорткомитете относились снисходительно – мы часто выступали на открытии детских соревнований, да и везде, где разрешали.
Лиля же не считала наши занятия «шалостями», работали мы вполне серьезно – три раза в неделю ездили верхом, а два раза в неделю ходили в одну из спортивных школ, где город выделил нам гимнастический зал, и занимались по сложной системе – гимнастика и хореография.
К концу второго года мы уже порхали в седле, как бабочки.
Само слово «вольтижер» происходит от французского voltiger – «порхать», но вот к вольтижировочным лошадям это не имеет никакого отношения.
Вольтижировочная лошадь должна быть не моложе пяти лет, обладать силой, спокойным характером и крепкой спиной. Никаких порханий – только спокойная сила и выносливость.
Монблан, наша основная вольтижировочная лошадь, был высоковат, но мы справлялись. Это был рыжий украинский верховой семи лет мерин, на редкость спокойный и ленивый.
Работа его в качестве учебной лошади была мукой мученической, не существовало силы, способной поднять это одоробло в галоп, Монблаша придуривался то хромым, то глухим, а когда ему было лень работать на кругу (почти всегда, если честно), он начинал старательно припадать на переднюю ногу и морда у него делалась показательно жалобная – посмотрите на бедную, хромую лошадку, которую злые люди совсем заездили… Одна беда – при смене направления Монблан, забывшись, менял и «больную» ногу, а Лиля, постоянно подстерегавшая этот момент, указывала на Монблана пальцем и начинала оскорбительно хохотать.
Я уж не знаю, почему на лошадей и собак так действуют насмешки. Может быть, потому, что они проводят слишком много времени с людьми?
Но это срабатывало, мерин стыдливо опускал голову и завязывал со своими штучками. Впрочем, мог и покинуть круг – потащиться на середину манежа к Лиле, чтобы его погладили и простили, при этом полностью игнорируя своего всадника.
Всадник не мешал ему, не раздражал – Монблан просто не обращал на него внимания, но ни разу никого не сбросил и не покалечил, все его шуточки были вполне добродушными, он был лентяем, а не злодеем.
Монблан до одури любил музыку и обладал, как почти все лошади, врожденным чувством ритма. У него была ровная, стабильная рысь и мягкий галоп. Это да еще мирный нрав, широкая спина и недюжинная сила делали его идеальным вольтижировочным конем.
Во время занятий Геша приносил в манеж громоздкий старенький «Юпитер», ставил для Монблана его любимые композиции музыкального коллектива «Чингисхан» и советские военные марши. Мерин сторожко приподнимал уши, бил на радостях передней ногой и летал на корде как ангел. Так и жили.
Я, признаться, совсем не любила гимнастическую вольтижировку, мне было скучно. Вся эта суета имела мало отношения к лошади – вместо нее мог быть деревянный муляж (на котором мы и учились первое время), мотоцикл или грузовик, да что угодно.
То ли дело вольтижировка в седле! Соскоки, заскоки и перескоки, арабески, ласточки и пистолеты. А обрыв? Обрыв – это было счастье: земля опрокидывается и несется тебе в лицо тяжелым грозовым облаком…
Страха не было, конечно не было. Почти все, кто занимается выполнением опасных трюков, – беспамятные дураки.
Ты просто не веришь в то, что умрешь, и в эти последние тридцать секунд, когда летишь через голову лошади или сползаешь ей под брюхо, в голове бьется только одна мысль: «Не может быть! Не-мо-жет-быть!» – и темнота или боль. Но все обходится, у тебя девять жизней или больше, много больше, и вот снова ты счастлив – вертушка, ступенька, поперек, стоя и обрыв, обрыв…
Кто не ездил галопом, тот ничего не знает о счастье. Галоп – это словно ты летишь, да, низенько-низенько, в каких-то двух метрах от земли, но все-таки летишь или несешься с неудержимой силой на гребне резвой и мощной волны.